Кукареку. Мистические рассказы - Исаак Башевис Зингер

Упрямец, горячечный спорщик, Шимэн ничьих доводов просто не слушал. Нашел на горище скомканное пальто мышиной расцветки, препоясал чресла красной бечевкой и, позабыв нахлобучить на голову теплую шапку поверх ермолки с опушкой, воткнул обе ноги в пару латаных опорок коробом – и был таков, улизнул в полночь из дому, точно вор, и сокрылся аки камень в воду…

Старухи, кривя провалившийся рот, сообщали друг дружке в глухие отвислые уши, что, молодчик, мол, тот не иначе как с Нечистым спознался, его и видели верхом на козле: сам на ём скачет, а поперед их – черный пес кудловатый…

Оно и до этого в Ломазе поговаривали, будто Шимэн в себе не вполне, дебошир, разругался уже с табуретками и дубовым столом, ором с разбегу орет почем зря, а их шикса, ну, холопайка у них, поклялась даже, что однова своими глазами видала, как играл он с двумя кошками сразу, ага…

Ну, исчез Шимэн – штейтл ходором заходил, две-три недели – телеграммы, письма туда, письма сюда, мать с тетками в обмороках, ворожеи, гаданья со снадобьем, к ворожеям и ведьмам в деревню мотались. Ребе, как водится, проведователей на все стороны разослал: вернуть в любом виде, хотя бы и связанного. Но Шимэн – отощавший, кожа да кости, длинноногий собой, на две головы всех округ выше, взлохмаченный, с глубоко вдавшимися в шевелюру висками, впалыми щеками и бородкой заостренным клином, – Шимэн уже пробирался лесами, ел с незнанья черную ягоду, отчего вскоре без мала б уканыкала его напасть, привет от Орхи-Порхи, дикой той зверюги и бестии.

Лицом, как не сказано, Шимэн вот какой был: нос багровый, большой, навсегда обиженно свисший; глаза – маленькие, с туманцем сумеречным, часто моргающие и смотрящие недоуменным испуганно-тоскующим взглядом поверх крыш, вечно вдаль.

Уверовав, что каббалу он постиг уж до дна, в сокровеннейшие формулы ее проник, – держал он в уме все окрест синагоги, молельни и укромные в них уголки, и решил, что должен – кто-то ж должен, в конце-то концов! – исправить непростительнейшую ошибку Йосефа дела Рейна, а именно: изловить Сатану и беспощадно его уничтожить. А незадолго до ухода на подвиг сказал, гневно скрипнув зубами, старому габэ Айзику, как тот потом вспомнил:

– Деларина сам злыдень был, и к тому же дурак. Из моих бы уж рук Сатана, дух нечистый, нипочем не ушел бы!

Теперь Шимэн искал Сатану. Везде и повсюду, и всеми возможными способами, не пренебрегая и методом обнаружения во сне – есть такой метод. Нечистого он искал напрежь-поперву среди базарных торговцев, слонялся, прикинувшись простаком, стоеросиной, дурнем: Враг не должен его до поры распознать. Враг и заподозрить не должен, что Шимэн разыскивает его – да, чтобы связать и удавить, да, вот этим вот узеньким ремешком, завещанным ему, Шимэну, самим реб Лэйб Сурес.

И блуждает Шимэн от местечка к местечку, от селенья к селенью, от города к городу, по ночным шагает и по залитым солнцем дорогам, по незнакомым и таким чуждым трактам, он идет, движется, чапает, обхватив кулаком оструганный посох, палку проще сказать. Воду пьет из польских колодцев и потчует из переметной сумы деревенских собак ломтем замшелого хлеба.

– На, жри, – говорит он собаке хриплым голосом на гойском, сколь владеет уж, языке, чтобы и пес догадаться не мог, из каких он, Шимэн, происходит краев, – жри, пся крев!

Спал он неизменно на росистых полянах или во ржи, раскидав ноги, навзничь, что-то подолгу, до того как уснуть, бормоча, мыча, обращаясь в нависшее небо. Летом, в мороз ли – окунался в реке, брел дальше, не дневал, где ночевничал, а с рассветом поднявшись, топал дальше, вперед и вперед, поджав губы и вслушиваясь в каждый шорох оттопыренными своими большими ушами.

Обошел он немало в Германии и в России, все ярмарки Лейпцига и других мест базарных, ощупывая разнородный товар, все что-то вынюхивая, обнюхивая, важно осведомляясь о ценах, торгуясь, костлявыми пожимая плечами, поводя – нет-нет! – головой, дескать, дорого, понимающе цокая языком и вдруг бросаясь к другому торговцу, оставив первого в недоумении.

Бездонные его карманы были наполнены старыми монетами, куском заговоренного цадиком янтаря, обрывками поганых еретических рукописей и пергаментов, и всяких письмен, найденных на задворках синагог, обломком старой камеи, талисмана, мелко исписанного книжником, испещренного заповедями или анафемами, чудными именами ангелов, изображениями чертей на куриных ногах.

В торбе – опять же черепки с письменами, щеточка – перо гуся, длинный заржавленный нож с деревянной ручкой.

Гордый порэш[49], он ненавидел простецкий люд, услужающий Господу бездумно, как скот. От рожденья подверженный меланхолии, ни с кем не вступал в разговор, слова, бывало, не вымолвит, постился всегда в одиночку, субботу справлять ни к кому не ходил, на всякие там «шалом», «добрый вечер» – либо не отзывался, либо, если уж вынужден по обстоятельствам поручковаться – зло и молча подавал холодную влажную узкую ладонь.

Отыскав синагогу в местечке, начинал в ней метаться, как медведь на цепи, от стены до стены, горбился, в кровь искусывал свои тонкие губы, проглатывал, как большие куски, абзацы молитвы, давился ими – вена вздувалась и подрагивала на виске. А то как-то пристал к нему благостного вида еврей, самолично, может, раввин, сразу с кучей расспросов: кто, мол, откуда и куда направляется, по какому насущному делу… Шимэн вздрогнул, встрепенулся всем телом, сдвинул брови и высокомерным взглядом смерил того с головы до ног, буркнув сквозь зубы, не умея скрыть неприязнь:

– Откуда… Куда… Оставьте вы меня в покое!

– Но субботу вы здесь проведете?

– Нет, не здесь… Да вы тут все и представления не имеете, что такое суббота и когда она наступает… Своими бы заботами обеспокоились!

Обычно Шимэн старался, войдя в синагогу, сразу оказаться у сфойрим-шанка, у книг, брал что-нибудь по каббале, подносил пожелтевшую от сроков страницу вплотную к глазам и так застывал на долгие иногда часы, неподвижно, окаменев, только тяжело сопя или всхрапывая, или вдруг, случалось, как мертвец, побледнев. В день и час будничный, когда прошмыгнуть удавалось, взбегал по деревянной какой скособоченной лестнице в эзрэс-ношим[50], запирал за собой дверь на щеколду, потом подпирал еще тяжелым дубовым пюпитром или массивным штендером, чтобы, значит, никто ни ногой к нему. Стаскивал с ног полпудовую обувь и расхаживал босиком и на цыпочках: внизу чтоб не услыхали. В полукруглые узкие окна лился белый прохладный чердачный свет, пахло пылью, испареньями воска, нафталином, субботней женской одеждой. Здесь могла оказаться и забредшая, сдуру вскарабкавшаяся коза, безголосая от одиночества и страха и с рыжей, в пыли, бородой. Отрывисто и монотонно тренькал сонный сверчок. Птичья стайка кружила и рассаживалась на страницах разодранной книги, тюкая блестящими клювиками в черные буквицы. Шимэн, несколько недель уже не молившийся основательно, истово, облачался наконец в желтый, сплошь залоснившийся талес турецкой работы и озираясь – не вошел ли кто? – закреплял потрескавшиеся тфилн. Потом, подмигнув, подавал знак воображаемому сар-атфилэсу[51].