Убийца из детства - Юрий Александрович Григорьев

А пока Алька угощала Журавлева чаем, какой есть, и рассказывала, расспрашивала. Они много смеялись, и обоим было хорошо и уютно в этом старом жилище. Журавлев ушел в тот вечер очень поздно. Практически ночью. Ни ему, ни Альке не пришло в голову, чтобы спать вместе. Сегодня он и сам с трудом верил, что в тот вечер они не воспользовались удобным моментом. Даже не поцеловались.

Но в новогоднюю ночь это случилось. Алькина мама позвала их встретить Новый год к ее друзьям. Посидели, в полночь выпили по бокалу шампанского. А потом мама Альки сказала не терпящим возражений голосом:

– Все! Хватит среди нас болтаться да слушать взрослые разговоры. Идите! Погуляйте! Замерзнете – придете домой. Я здесь до утра останусь!

Почему ее мама так сказала? Видела, что Алька и он влюблены? Конечно, видела. Давала понять, что комната до утра в их распоряжении? Была такая продвинутая, что позволяла дочери стать взрослой?

И вот они вдвоем в Алькиной комнате. От выпитого шампанского щеки Альки порозовели. В глазах появился блеск. Журавлев запомнил, как неожиданно для себя обнял Альку и поцеловал. Ее губы приоткрылись. Сладкие, мягкие, покорные и одновременно зовущие. Не прерывая затяжной поцелуй, они не сели, а упали на диван. Потом …Журавлев не понял, как случилось, что они легли. Как были, в одежде. Он навсегда запомнил глубокий вырез Алькиной кофточки, манящую складку между ее грудей. Запомнил, как трепетала Алька. Как вздымалась при каждом вдохе ее грудь. Как он наклонился и поцеловал ту самую складку. Как у него закружилась голова.

Журавлев поймал себя на том, что гладит старый диван, словно Алька и сейчас лежит на нем. Он выпрямился. Сделал шаг назад. Вспомнил, что уже под утро Алька предложила как-то особенно отметить этот день. И они вырезали дату на подоконнике. Слева, там, где от подоконника до стены всего сантиметров пятнадцать. Даже случайно мама вряд ли это увидит. Кухонным ножом Журавлев вырезал на подоконнике цифры: «01.01.82».

Журавлев шагнул к окну, наклонился над подоконником. Но как ни вглядывался, не увидел цифр. Провел по торцу подоконника рукой. Неровный. Отпилен неопытной рукой! И очень давно.

Он еще раз погладил шершавый край подоконника. Единственное материальное свидетельство того, что та ночь была, исчезло. Он представил, как Алька отпиливала край подоконника ножовкой. Наверное, она сделала это вскоре после того, как Журавлев перестал появляться. Когда поняла, что он жив и здоров. Что ему не пришлось уехать в другой город, да так срочно, что не успел ее предупредить. Просто, бессердечно и жестоко исчез из ее жизни. Но не из памяти. Вырезанные на подоконнике цифры не мозолили ей глаза. Чтобы их увидеть, надо было отодвинуть занавеску и заглянуть на подоконник сбоку. Но одного знания о том, что эти цифры есть, хватало, чтобы они терзали ее память. Ее самолюбие. Ее гордость. Она уничтожила их, чтобы ничто не напоминало о предательстве возлюбленного. Да, наверное, так и было.

Журавлев вышел из дома и полной грудью вдохнул чистый, без затхлости и пыли забвения воздух. Где же ты теперь, Алька? В этом городе? Или судьба забросила тебя в неведомую даль? Помнишь ли ты ту волшебную новогоднюю ночь? И знаешь ли, почему мы расстались всего через три дня после нее? Волнует ли тебя это? Или скрылось давно и навсегда под пылью бытия?

Журавлев отошел от дома. Делать здесь больше нечего, но и уходить не хотелось. Ведь это почти наверняка его последнее свидание с юностью. Едва ли он приедет в этот город еще раз. А если и приедет, то вряд ли увидит эту прогнувшуюся под тяжестью лет ржавую крышу, это тусклое окно, так похожее на мутный зрачок пораженного катарактой глаза. Потому что жить старому дому осталось всего ничего.

Он сел на скамейку у соседней многоэтажки, лицом к Алькиному дому. Смотрел на него, как смотрит мудрая долгожительница на умирающую ровесницу: без слез и печали, а с тихой грустью и смирением. Из транса его вывел прозвучавший едва ли не над ухом голос:

– Не спишь, милок?

Он открыл глаза. Напротив него на скамеечке сидела седая, как лунь, древняя старушка с высохшим от времени лицом.

– В окно тебя увидела, – пояснила она Журавлеву. – Смотрю, незнакомый кто-то ходит вокруг дома, – пояснила бабулька свое любопытство. – Потом вижу – внутрь зашел. Не бомж, чтобы чего-то там искать. Не хулиган какой, чтобы пожар устроить. Долго там был. Я уже забеспокоилась, не случилось ли чего. Вышел сам не свой. И сидишь тут, будто не в себе. Вышла посмотреть на тебя. Все ли с тобой ладно. Может, «скорая» тебе нужна?

– Все нормально! – улыбнулся ей Журавлев.

А сам едва не поежился под пристальным, пронизывающим взглядом глубоко посаженных глаз бабульки.

– Жил, что ли, в этом доме? – спросила старушка. – Я всех в нем знала. Сама в нем жила. Но тебя что-то не помню.

– Нет! – покачал головой Журавлев. – Я не жил здесь.

– Значит, любушка твоя здесь жила! – сказала сообразительная старушка. – Так?

– Так! – признался Журавлев. – Дом давно расселили?

– Давненько. Лет уж, почитай, семнадцать. А то и больше.

– А чего же его не сносят?

– Говорили, что отреставрируют и клуб какой-то в нем будет. Потом сказали, что нельзя реставрировать. Потом опять, что можно. Годы идут. Дом все стоит. Скоро уж сам развалится.

– А вы не помните Алю? – с надеждой в голосе спросил Журавлев. – Она в этом доме жила.

– Альку-то? – переспросила старушка. – Да как же не помню! Помню. Была здесь такая. Красавица!

Старушка прищурилась:

– Её ищешь?

– Её, – признался Журавлев.

– Любились с ней или как? – продолжила допрос бабушка.

– Влюблен был, – глухо ответил Журавлев.

– Алька еще до того, как дом расселили, из него съехала. Как замуж вышла, так сразу к мужу и съехала.

– Куда, не знаете?

– Нет, – сокрушенно покачала головой старушка. – Больше ее не видела.

– Что же она и мать не навещала? – удивился Журавлев.

– Мать-то у нее еще раньше умерла. Хорошая была женщина. Без мужа детей подняла. В гостинице она работала. От того и померла рано, что все силы на детей положила.

Старушка вздохнула. Вытерла глаза рукой.

– А брат? Брат Али тоже в этом доме жил.

– Витька исхитрился кооператив построить. Аккурат в тот год, когда мать померла.

– Понятно, – кивнул головой Журавлев.

– Говоришь, любил Альку? – продолжала допытываться старушка.

– Любил…

– А чего же не женился?

– Да вот… Так получилось.

– Жалеешь теперь?

– Поздно уже жалеть! – ответил Журавлев. – У меня семья и у нее. Дети выросли. Она, может быть, уже