Все божьи дети могут танцевать - Харуки Мураками

Постепенно сон навалился на нее. Сказывалось выпитое виски. Почти все бревна уже истлели и рухнули. И только самое толстое полено по-прежнему сияло оранжевым цветом, а его тихое тепло передавалось всему телу. Пожалуй, оно догорит нескоро.

— Ничего, если я посплю?

— Ничего.

— Когда догорит, разбудите?

— Не волнуйся, погаснет огонь — станет холодно. Не захочешь, а проснешься.

Она повторила про себя эти слова. «Погаснет огонь — станет холодно. Не захочешь, а проснешься». Затем свернулась калачиком и уснула — не надолго, но крепко.

Ёсия проснулся с жуткого бодуна. Силился продрать оба глаза, но открылся лишь один. Правое веко не слушалось. Такое ощущение, будто за ночь во рту разболелись все зубы. Из гнилых корней сочится болезнетворная слюна и растворяет мозжечок. Оставь как есть — мозги вскоре исчезнут, и думать станет нечем. Раз так, нечего и делать, — вместе с тем пронеслось в голове. Вот бы поспать еще, но Ёсия прекрасно понимал, что уснуть уже не сможет. Какой тут сон, если ему так хреново.

Он бросил было взгляд на будильник у изголовья, но тот куда-то подевался. Часов на своем месте не оказалось. Очков тоже. Пожалуй, запустил ими куда-нибудь… машинально. И прежде такое случалось.

Он понимал, что нужно вставать, но стоило приподнять верхнюю часть тела, как в голове помутнело, и Ёсия снова рухнул на подушку. По окрестностям колесила машина торговца шестами для белья. Можно было сдать старые шесты и заменить их на новенькие. Голос из репродуктора уверял, что цена их за последние двадцать лет не изменилась. Четкий протяжный голос мужчины средних лет. От одного этого голоса Ёсии стало плохо, как от морской качки. Но чтоб блевать, одной тошноты недостаточно.

Один его товарищ в такие минуты жуткого бодуна смотрел утренние программы. Стоило услышать пронзительный визг телевизионного «охотника на ведьм», вешающего о богеме, как выворачивало все, что оставалось с вечера.

Однако в то утро Ёсия был не в силах дотянуться до телевизора. Он еле дышал. Где-то в глубине зрачков прозрачный свет упрямо смешивался с белым дымом. Перспектива была на удивление плоской. Кажется, это смерть, — пронеслась мысль. В любом случае, повторять опыт не хотелось. Лучше умереть прямо сейчас. «Только об одном прошу: не дай мне бог испытать такое еще раз». Помянув бога, Ёсия вспомнил о матери. Хотелось пить. Он позвал было ее, но сразу понял, что дома больше никого. Мать три дня назад уехала в Кансай с другими верующими. Какие все-таки люди разные, подумал он. Мать — добровольный прислужник бога, сын — в сверхтяжелом бодуне. Он не мог подняться. Правый глаз по-прежнему не открывается. «С кем это я так набрался? Не-по-мню». Попробовал, но мозг будто окаменел. «Ладно, вспомню потом».

Пожалуй, еще утро. Но яркие лучи солнца, бившие сквозь шели в шторах, ясно давали понять, что дело идет к полудню. Он работал в издательстве, и на незначительные опоздания даже таких молодых работников, как он, смотрели сквозь пальцы. Достаточно отработать вечером, лишь бы дело двигалось. Тем не менее выход на работу после обеда начальник с рук не спустит — выскажет все, что думает. В принципе, можно и мимо ушей пропустить, вот только не хотелось, чтобы как-то слразилось на одном знакомом верующем, который пристроил его на эту работу.

В конечном итоге, из дому Ёсия вышел почти в час. В другой бы день придумал уважительную причину и остался болеть дома, но сегодня как назло следовало подготовить и отпечатать один документ, хранившийся на дискете. И перепоручить это кому-то другому нельзя.

Они с матерью жили в районе Асагая, поэтому Ёсия доехал по Центральной линии до станции Йоцуя, там пересел на линию Маруноучи, оттуда добрался до Касумигасэки, где еще раз пересел на линию Хибия и вышел на станции Камия-чё. На ватных ногах взбирался и спускался он по многочисленным лестницам. Издательство располагалось недалеко от станции. Издавало оно туристические путеводители по загранице.

В пол-одиннадцатого вечера, по дороге домой, пересаживаясь на станции Касумигасзки, он увидел человека без мочки уха. На вид было человеку за пятьдесят, волосы седоватые. Высокий, без очков, в старомодном твидовом пальто и с кожаным портфелем в правой руке. Он медленно шагал от платформы линии Хибия к платформе линии Чиёда, словно о чем-то размышлял. И Ёсия не задумываясь пошел за ним следом. А когда очнулся — в горле стоял сухой ком.

Матери Ёсии было сорок три, но выглядела она на тридцать с небольшим. Лицо правильное, очень опрятная. Пуританское питание и гимнастические нагрузки по утрам и вечерам помогали ей сохранять прекрасную фигуру, хорошую кожу. К тому же их с сыном разделяли какие-то восемнадцать лет, из-за чего ее часто принимали за старшую сестру.

Вдобавок ко всему, она с трудом ошущала себя матерью. Может, просто была эксцентричной особой. И даже когда Ёсия перешел в среднюю школу и у него начало пробуждаться сексуальное влечение, она продолжала ходить по дому в неглиже, а то и совсем голой. Одно только — спальни у них были раздельные, но когда матери по ночам становилось одиноко, она приходила в его комнату, не утруждая себя даже что-нибудь накинуть, забиралась к нему в постель и засыпала, обвив его тело руками, словно кошку или собаку.

Он понимал, что в мыслях матери не было каких-либо намерений, но легче от этого не становилось. А до нее, видимо, не доходило, что сын при этом возбуждается и вынужден спать в неудобной, неестественной позе.

Ёсия боялся скатиться до фатальных отношений с матерью и не прекращал искать себе такую подругу, которая безропотно улеглась бы с ним в постель. Поскольку такая никогда не находилась, он время от времени мастурбировал. Уже в старших классах на заработанные по вечерам деньги посещал неприличные заведения. Сам Ёсия расценивал свои действия даже не как способ сбросить излишнее сексуальное напряжение, а наоборот — как нечто возникшее из страха.

Ему следовало покинуть дом и начать жить самостоятельно. Ёсия долго думал об этом: и поступив в институт, и устроившись на работу. Но даже сейчас, в двадцать пять, так и не решился. Одна из причин — он не знал, что может натворить мать, останься она в одиночестве. Он и так много лет тратил массу сил и энергии на то, чтобы не дать осуществиться ее саморазрушительным (хоть и благонамеренным) планам.

Заяви он внезапно матери, что уходит из дому, с нею случится истерика. Ведь она до сих пор ни разу не задумывалась о том, что Ёсия будет жить отдельно. В тринадцать лет он заявил, что перестал верить в Бога. Ёсия прекрасно помнил, как сильно горевала мать, как все вокруг нее начало рушиться. Полмесяца она почти ничего не ела и не разговаривала, не мылась и не расчесывалась, даже не меняла нижнее белье. Не следила за собой при месячных. Он впервые в жизни видел мать такой грязной и вонючей. И ему становилось больно лишь от одной мысли, что когда-нибудь такое может повториться.

Отца у Ёсии нет. С самого рождения у него есть только мать.

С детства он только и слышал от нее: