Колдовское зелье - Энн Мэйджер

Мануэль с философским спокойствием придерживался мнения, что Рейф в действительности помог обеим женщинам в сложных ситуациях. Он помнил также о том, что Рейф в одиночку обезвредил наемного убийцу, который пытался выстрелить в Арми во время политической акции — при сборе пожертвований в мемориальном парке Хьюстона.

Кэти вздохнула. Вероятно, в эту минуту Рейф охраняет другую женщину и, может быть, занимается с ней любовью. Думать об этом было невыносимо. Но рассказать дочери беспощадную правду о чуждом щепетильности отце она не могла, не желая разрушать мир фантазий девочки.

— Да, в каком-то смысле... я до сих пор люблю его, — ответила Кэти, вновь привлекая дочь к себе. Сейди притихла и, вцепившись в медальон, словно в бесценное сокровище, обняла другой рукой мать за шею и поцеловала ее.

Кэти припомнился вечер, когда Рейф подарил ей медальон.

— Ты украл его? — с тревогой и надеждой спросила она.

— Нет, — глубоким, хрипловатым голосом отозвался тот. — Он принадлежал моей матери. — Последовала напряженная пауза. — А ей его подарил мой отец.

— Я... не хочу забирать его у тебя...

Но Рейф закрыл ей рот поцелуем и привлек к себе на постель.

Однако об этом Кэти, разумеется, не стала рассказывать дочери.

— Он гордился бы тобой, милая моя Гордита, — наконец пробормотала Кэти. — Он ужасно гордился бы...

Мать и дочь вновь обнялись, и Кэти вздохнула с облегчением, пережив еще один разговор о Рейфе. Сейди вообразила себе отца рослым и широкоплечим ковбоем и была готова отдать что угодно, лишь бы узнать правду о нем.

Позднее, уже оставшись одна, Кэти задумалась о странном обстоятельстве: именно Рейф, который испортил ей всю жизнь, обрек на изгнание, на разлуку с родными, доставлял ей редкие, но драгоценные минуты близости с дочерью.

Такие моменты выпадали редко, и длились они недолго, вот и сейчас Сейди вскоре подхватила корзину и вновь принялась ощипывать ноготки.

— Можно я покажусь Хуанито в костюме колдуньи? — спросила она, оборвав последний лепесток цветка и беспечно бросив голый стебель в кучку таких же стеблей на полу.

Хуанито был семилетним сиротой, которого подкармливали Пита и еще несколько индианок. Его дед работал на серебряных рудниках, а потом прославился, став бандитом. Хуанито был таким очаровательным и сообразительным малышом, что его все любили и обычно пускали переночевать в любой дом. Ходили слухи, что, не найдя свободной постели в деревне, он уходил ночевать в шахты.

Кэти понимала, что ей следует решительно возразить и поговорить с ней наконец о Морисе.

Но устоять перед взглядом огромных, синих, как у Рейфа, глаз Сейди было невозможно, и потому Кэти наклонилась и, принявшись собирать стебли цветов, с трудом выговорила краткое «да».

— Пита!

В голосе Кэти послышались подавленные нотки: она так и не сумела затеять с дочерью разговор о Морисе.

— Aqui, mi vida. En la cocina[8], — приветливо крикнула Пита из кухни, откуда по дому разносились аппетитные запахи.

Кэти помедлила у порога, пока глаза привыкали к темноте. Тонкие лучики лунного света проникали сквозь большую трещину в одной из стен, озаряя огромный алтарь. Три яруса коробок были задрапированы белым атласом.

Кэти потянула шнур под лампочкой без абажура. Земляной пол хижины был чисто выметен, на поцарапанных столах и распятии не виднелось ни пылинки. Пластиковая коробка с булавками и обрезками черной ткани стояла на старой швейной машинке. Маленькие ножницы лежали рядом с огромными портновскими ножницами Питы, стульчик Сейди пристроился рядом с креслом Питы.

Однажды Кэти спросила у Питы, как ей хватает терпения шить или готовить, когда Сейди крутится рядом, и Пита невозмутимо ответила: «Я научилась этому, пока растила тебя, Флакита».

Флакита, маленькая худышка... Это испанское прозвище всегда раздражало Кэти, напоминая о том, как звал ее Рейф.

Пусть жилище Питы выглядело скромным, даже нищенским, но домашний уют ощущался в нем сильнее, чем в любом из домов, похожих на дворцы, в которых выросла Кэти. А титул Питы, как дочери легендарной Лупе, мог сравниться разве что с королевским. Индейцы из других деревень до сих пор совершали паломничества, чтобы поклониться ей и дому ее матери, который считали святыней.

Когда Пита наотрез отказалась перебраться в дом, который Кэти выстроила для нее рядом с собственным обиталищем, Кэти почти обрадовалась. Эта древняя, тесная, но уютная хижина с давних пор становилась убежищем Кэти в минуты уныния.

Кэти внимательно осмотрела алтарь, заботливо воздвигнутый Питой. Под фотографией Лупе лежал знаменитый дневник колдуньи, свидетельство ее ремесла, открытый на пожелтевшей странице с записанным на испанском языке золотым правилом: «Бежать от судьбы — значит вызвать цепь событий, над которыми никто не властен».

На другой странице Лупе написала всего три слова: «Нет ничего невозможного».

Рядом с дневником стояли пустые черные оахаканские[9]вазы, которые Пите предстояло наполнить ноготками, и лежала связка белых восковых свечей. С нижней полки скалились сахарные черепа.

Кэти пролистала дневник до последней страницы. Чернила на древнем пергаменте были такими бледными, что Кэти пришлось прищуриться, чтобы разобрать тусклые письмена.

Сначала ей показалось, что на последней странице записан какой-то рецепт.

Но когда она склонилась ниже и прочла заголовок, у нее задрожали руки.

Нет...

«Да», — громко отозвался внутренний голос.

Казалось, на миг в комнате потемнело. Слова сошли со страницы, разрастаясь и мерцая призрачным, переливающимся зеленовато-желтым светом, каким налилась и фотография Лупе.

Кэти содрогнулась и отдернула руку от страницы, словно боясь обжечься. Запись оказалась вовсе не рецептом, а заклинанием.

Заклинанием истинной любви.

Дрожащими пальцами Кэти нашла медальон на шее. Часто и не в лад стучало сердце.

Она вспомнила о Морисе, и будущее предстало ей унылым, лишенным малейшего проблеска. Если, конечно, она...

Почему она до сих пор помнит поездку на мотоцикле жаркой душной ночью, крепкие, загорелые мужские руки, обхватившие ее узкую талию, и грубые черные джинсы, которых касалась ее шифоновая юбка?

Долгую минуту она стояла неподвижно, охваченная самым безумным желанием, какое когда-либо испытывала, и странной паникой при мысли о том, что до конца жизни, внешне похожей на волшебную сказку, ей будет недоставать страсти, приключений и — самое главное — любви.