Инкубус - Михаил Зуев

– Догони сначала! – орет девчонка, и они начинают кружить по бассейну с бешеной скоростью.

Время от времени из воды вылетает то одна, то другая тонкая девчоночья нога, стремящаяся в скользящем ударе достать мальчишку. Несколько раз ей это удается. Наконец, они останавливаются, запыхавшись, ложатся на воду.

– Ладно, сопля, рано радуешься, вот завтра я тебя подкараулю! – говорит ей мальчишка.

– Ну-ну, – пищит девчонка, – подкараулит он меня! Да ты топаешь, как слон! Караульщик нашелся!

Переругиваясь, они плывут к выходящей из воды лестнице. Мальчишка берется руками за поручень.

– Хамло, – говорит девчонка.

– Чего хамло?

– Ты – хамло.

– Почему?!

– Потому что потому, что кончается на «у»! Ladies first![3] – она отталкивает мальчишку от поручня, вылезает из бассейна, отряхивается и принимает из рук коренастого мужчины махровое полотенце.

За катавасией с веранды дома слева, улыбаясь, наблюдали две женщины.

– Кадри, как же дети выросли…

– Юкки, а когда тебе было одиннадцать, разве ты не была большая?

– Ну да, была. И еще – никак не могу привыкнуть к этим двоим.

– К каким?

– Ну, к этим.

– А-а-а, Алеко и Малеко? «Двое из ларца, одинаковы с лица»? А чего?

– Так они не спят никогда.

– Юкки, ты как маленькая, ей-богу! Им не нужно спать. Они другие.

– Ну, все же…

Кадри подошла к перилам:

– Джонни, Йоко! Быстро одеваться и завтракать! В школу опоздаете!

Юкки спустилась с веранды на лужайку, жестом остановила направлявшуюся в дом дочь.

– Yōko, anata wa otoko to wa migurushī furumai o suru![4]

– Mama o yurushitekudasai![5] – потупилась Йоко.

Догнала Джонни, пихнула в спину:

– Ну вот, мне еще из-за тебя и влетело!

Джонни улыбнулся, и тут Йоко внезапно ощутила, как растворяется в его солнечной улыбке. Улыбнулась в ответ:

– Дурак!

– Ага! – подтвердил Джонни, крепко сжав ее руку.

Оглушительно щелкают ходики с кукушкой на стене. Темень за окном. Обшарпанные стены зеленоватого, покрытого сеточкой мелких трещинок кафеля. Тусклая аура матового светильника на потолке, с тенями по мутному стеклу от когда-то нашедших свой конец в фонаре насекомых. Рассохшийся, с ноги на ногу переваливающийся, скрипучий кухонный стол с изрезанной ножом пластмассовой столешницей. Какой-то салат, две лазаньи. Бутылка водки. Две стопки. И мертвая тишина.

– Я не буду, – отрешенно прошептала Кадри, – мне теперь нельзя.

– Я как ты, – отозвался Андрей.

– И вообще, даже если бы и было можно… – Кадри остановилась.

Андрей молча смотрел в темное окно, обрамленное давно не стиранными серо-зелеными портьерами.

– …то вот и не знаю, стала бы я за нее пить.

– Так это не «за», Каа. Это в память.

– Какую память, Андрюша?

– Такую, какая есть.

– Такую, какая есть, забыть хочется. Чем скорее, тем лучше.

Кадри замолчала. Наклонилась к столу, подперла голову руками и внезапно заплакала. Тихо-тихо, по-детски, от этого еще страшней и безысходней. Андрей встал с табуретки, подошел, обнял сидящую Кадри за шею, прижал ее голову к животу. Кадри оторвала локти от стола, обвила Андрея руками, прижалась. Постепенно рыдания утихли. Кадри потянулась за салфеткой.

– Ну вот, тушь потекла.

Встала, пошла в ванную. Андрей проводил взглядом ее бессильно ссутуленную спину.

Вернувшись, вытащила табурет из-за стола, придвинула к Андрею, села близко-близко, коленями упираясь в его колени, – глазами любя его близкие глаза с темными тенями под нижними веками, – словно хотела стать частью его, словно хотела слиться с ним, обрасти одной кожей на двоих, и больше никогда и никуда не уходить, и больше никуда и никогда не отпускать.

– Как жить будем, Андрюша?

Андрей стащил ее с табурета, усадил на колени, прижал к себе. Знакомая ангорка под его ладонями стала горячей. Дыхание сбивалось от нахлынувшей, давно забытой на вкус нежности.

– Прежде всего, поженимся.

– Ты делаешь мне предложение?

– Нет. Не делаю. Сделал.

– Спасибо. Я ждала.

Оторвала голову от его груди. Глаза в глаза. Зеленые глаза в половину неба. Не глаза – глазищи. Нет, и не в половину – теперь во все небо. Вот, наконец, я и дома, искрой опалило Андрея.

– Мы завтра пойдем и подадим заявление, Каа.

– Можем никуда не ходить.

– Почему?

– Потому что ты иностранец.

– И что?

– Справка нужна о твоем брачном положении.

О статусе.

– А где взять?

– Тебе – нигде. Тебе – только в суд местный идти. Там заключение сделают.

– Это долго?

– Месяца два.

– Не знал.

– Я тоже не знала. Вчера выяснила.

Андрей рассмеялся:

– Вот как!

– А ты думал!

– Что я думал?

– Да ничего! Если бы ты не сделал мне предложение, я бы сама его тебе сделала.

– Ух, ты какая!..

– Ага! – уголки губ Кадри поднялись вверх, в глазах заблестели смешинки.

– Ты опоздала, Каа! Я успел первым, – с напускной серьезностью подытожил Андрей и рассмеялся в ответ. – Значит, жениться будем в другом месте.

– И в другое время! – добавила Кадри.

Ночью ютились в гостиной, на узком, холодной сталью старых пружин тыкающем в ребра полуторном диване. Занять кровать в родительской спальне Кадри не смогла.

Кто-то сказал: дурак винит других, умный – себя, мудрец не винит никого. Кадри понимала: винить кого бы то ни было теперь поздно. Кадри не считала, что мать виновата перед ней. Она просто была такая, какой была, – отрешенная, безэмоциональная, не умеющая любить. Никого, даже себя.

Говорят, жизнь – штука сложная. Жизнь сложна именно своей простотой. Ты делаешь свою жизнь, каждую минуту, каждое мгновение, каждое движение секундной стрелки. И это расслабляет. Думаешь – тик-так, снова тик-так… Вот и час прошел. Немного, вроде бы. Обманчиво немного. Люди расслабляются – да что там, да ладно, успею еще. Должен был сделать сегодня; не сделал – ну и что, кто меня осудит? Сами все кругом такие.