Камень и боль - Карел Шульц

— Кто теперь способен разобраться в политике его святости? А у нас пока нет договора со святым отцом, так что пизанцу здесь нечего ломать.

— Сальвиати — разбойник и сюда явился как разбойник, — вспыхивает Джулиано, и стройные руки его крепко засунуты за золотой пояс. Он решительно не хочет вставать и идти туда, откуда благовест.

— Архиепископ из Пизы жаждет кардинальской шапки, — говорит Лоренцо. Но Пиза — бедное архиепископство. У них там нет денег на покупку пурпура. Так он хочет выслужиться иначе. Он всегда отличался излишним рвением. Нетерпеливый обычно терпит неудачу. Вообще я не боюсь архиепископов, которые ходят ночью. И тем подозрительней отношусь к кардиналам, которые появляются днем.

— Наши львы, — возразил Джулиано, — наши львы ревели почти всю ночь.

Лоренцо удивленно поднял голову и нахмурился.

— Это уже серьезней… — тихо промолвил он.

— Ландини до сих пор не идет за нами, — продолжал Джулиано.

— Что ж, — опять уже улыбнулся Лоренцо. — Гонфалоньер республики, видимо, задержался на встрече кардинала-племянника.

— Рафаэль Риарио приехал с необычно многочисленной свитой, и многие из наших, бывавшие в Риме, узнали среди его спутников переодетых папских солдат.

Лоренцо, по-прежнему с улыбкой, кладет обе руки на стройные, до сих пор еще почти мальчишеские Джулиановы плечи.

— Джулиано, — спокойно произносит он, — я знаю, что ты бесстрашен. Но и опасения твои неосновательны. Никто здесь не решится сделать что-нибудь против нас. Для этого выбрали бы другое время. Никогда Флоренция не была нам более верна, чем теперь.

Джулиано молчит.

— Уже три дня тому назад, — продолжает Лоренцо, — я получил текст договора, который предлагает нам кардинал Риарио от имени святого отца. Он очень выгодный.

— Timeo Danaos et don ferentes, — отозвался сухой голос Полициано. Боюсь я данайцев, даже дары приносящих.

Плыл колокольный звон. Металлический голос, не только ломающий молнии и отгоняющий бури, но и оплакивающий мертвых. Сейчас он сзывает. Улицы, конечно, уже полны народа, спешащего в храм, словно нынче праздник. Редко принимает Флоренция в своих стенах кардиналов. Прошло время, когда флорентийская роза притягивала своим благоуханием и на улицах стояли триумфальные арки с надписями, гордыми до кощунства. Не то что какой-то кардинал-племянник, а сам папа Пий Второй, к тому же сиенец, приехал когда-то, в сопровождении десяти кардиналов и шестидесяти епископов, полюбоваться флорентийской весной, и гонфалоньер Бернардо Герарди имел возможность блестяще острить с его святостью о парче папского облачения, что она больше обозначает: superbiam или sanctitatem, тщеславие или святость, ткань тяжелая, величавая, воистину архиерейская. Встреча была славная. Вдоль улиц стояли на коленях перед мулами кардиналов королевские пленные, Югурта со своими нумидийцами переходил под власть церкви, и сам патрон города, святой Иоанн Креститель, вдруг спустился с портала, на крылах восьми ангелов, и подал святому отцу ключи от городских ворот. Когда на площади закружились шары планет, под которыми был рожден Пий Второй, и из каждого шара вышел гений рода Пикколомини, рухнул блистающий мишурой столп идолопоклонства, а на другом столпе, мраморном, высоко подняв факел, запела ликующую песнь — Вера…

Но тогда… Тогда еще архиепископы не приезжали ночью, а кардиналов, в чьей свите не было физиономий из римских солдатских кабаков, приветствовали самые прекрасные девушки города, полные прелести и очарования, — здесь Милосердие, там Умеренность, дальше Смирение и, наконец, Благочестие.

Теперь такие вещи можно увидеть лишь во время карнавала. Кардиналам известны другие пути. Но ни одному из них святой Иоанн Креститель, небесный покровитель Флоренции, не подает ключей от городских ворот. И правитель Медичи, конечно, знает, почему Сикстова племянника Риарио не приветствуют аллегориями Смирения и Милосердия.

Улицы шумят. Хоть нынче королевские пленные не поют своих сонетов на перекрестках, под рабским игом, и зрелище — скудное, народ валит толпами со всех кварталов к Санта-Мария-дель-Фьоре, на кардинальскую мессу. В кропильницах явно недостанет святой воды, и в переполненном храме даже в самую святую минуту едва ли кому удастся преклонить колена.

Металлический голос колоколов и металлический голос наполненных народом улиц долетает даже в зал, полный солнца и красок. Пестрые плитки множат отраженья огней. В больших стройных вазах — одни только розы, флорентийские розы, полные музыки, сновидений и крови.

— Не пойду слушать мессу, — решил Джулиано и потянулся к книге, которую Полициано перед этим читал и не докончил.

Лоренцо стал серьезным.

— Тебе надо пойти, Джулиано! — строго сказал он.

Он стоит выпрямившись, уже готовый к отходу. В одежде из черного бархата, простроченного белым атласом, и тяжелые аметистовые застежки у горла — единственные на нем драгоценности. У пояса — кинжал в чеканных золотых ножнах. Пронизывающий взгляд его смягчился, руки — стали мирными, успокоились. Он глядит ясным взглядом на брата, который пока в возрасте рассеяния и юного высокомерия и чье выразительное лицо полным-полно страсти, молодости и любви. Видно, что сердце все время трепещет новым и новым познанием, лицо непрерывно и неустанно говорит об этих трепетах, каждый мускул, каждое движение век, каждый маленький изгиб губ — все изображает горящую глубоко внутри пылкую жажду жизни. Джулиано не умеет владеть собой. Джулиано никогда не будет политиком. Но он молодой и красивый, и все будет у него молодое, и красивое, и жаждущее жизни.

— Надо, Джулиано! — тихо повторяет Лоренцо. — Почему ты не хочешь к мессе?

— Потому… — Джулиано говорит теперь твердо, коротко, голосом игрока, которому выпало в конце концов счастливое число. — Потому что Пацци утром, еще на рассвете, уже были у ранней мессы.

Тут Лоренцо, пораженный, снял руки с братниных плеч, и сердце его затопила, заполонила тоска. Дело, оказывается, серьезное.

— Кто служил? — с усилием спросил он.

— Сальвиати.

— И… они молились?

— Очень усердно, — ответил Джулиано с горькой улыбкой. — Даже слишком. Как люди, неравнодушные к тому, что принесут им ближайшие часы, и ожидающие не только празднества. В церкви никого не было, кроме них: Франческо Пацци, Якопо Пацци, Бандини Барончелли. Архиепископ Сальвиати благословил каждого особо, и только после этого храм был открыт для всех.

— Видно, нынче же что-то готовят.

— Что-то? — Джулианов голос звучит все насмешливей.

Тоска, да, тоска. Не буря гнева, не ненависть и отвращение, не быстрое обдумывание ответных мер и способа отразить удар. А тоска. Странное, удивительное, тягостное ощущение тоски. Отчего? Может быть, это то, что Платон называет несходством сущего. Сорвать бы сейчас с себя черную одежду и надеть панцирь, подать команду вооруженным воинам и на расставленную западню ответить ударом. Если б я сейчас дал приказ, сомкнулись бы челюсти ворот и никто бы не скрылся. Нет, я не сделаю этого. Отчего? Тоска. Что я создал? Никогда еще Флоренция, итальянские Афины, не цвела, как теперь. Я — не тиран народу, который любит меня, поет мои песни, богатеет под моей властью. Я собрал здесь такие сокровища искусства, что в Европе нет короля, который бы мне не завидовал. Я сочиняю для народа карнавальные песенки, я люблю свой народ и этот город. И охраняю Италию. Хочу для нее мира. Хочу, чтобы папа был властелином духовным и руководил нами в святом благочестии. А он хочет быть также властелином светским и управлять нами в интересах своей семьи. Если я хоть на мгновенье перестану сдерживать захватнические стремления и аппетиты всех этих его племянников, сейчас же всюду вспыхнут войны, и в стране, ослабленной непрестанным взаимным истреблением, охваченной голодом, каждый будет делать, что хочет. И Альпы расступятся, чтоб пропустить французские войска, и Магометовы мусульманские орды заполонят страну. Тоска от тщетности всего. Нет, не смотрят вдаль все эти Риарио, делла Ровере, родственники, племянники, дяди, старик в тиаре, энергичный и злобный, беспрестанно ссорящийся со всеми итальянскими государствами и рассылающий свои интердикты. Тоска. Почему? Нужно действовать. Быстро. Немедленно. Что это я вдруг так ослаб? Слишком люблю своих римских элегиков, слишком много занимаюсь Платоном, — нет, это пустая мечта… Действовать. Действовать круто, беспощадно.