Месть в домино - Павел Амнуэль

— Странно, — повторил я, поймав мысль, не нужную на самом деле, но оказавшуюся ближе прочих к поверхности сознания, — что полиция не запретила премьеру.

— А почему надо было запрещать? — удивился Стадлер, будто не сам он вчера пытался сделать именно это. — За ночь были опрошены и обысканы все, кто был на сцене в момент убийства. И оркестранты. Вообще-то я ни минуты не спал, просто валюсь с ног. Театр тоже весь обыскали, от чердака до подвала, это была адская… Неважно.

— Нож вы не нашли, — резюмировал я.

— Если бы вы внимательнее читали новости на американских сайтах, — поразил меня Стадлер моим же оружием, — то знали бы: нет, не нашли. Журналисты смакуют это обстоятельство, будто не представляют, как искать иголку в стоге сена.

Он пожал плечами, кивнул Томе, сидевшей с закрытыми глазами и не увидевшей поданного ей знака прощания, и обошел меня, как обходят лежащую на земле готовую взорваться гранату.

— Жаль, — сказал я, — что вы не захотели послушать, как Верди и Сомма сочиняли оперу. Это вам очень пригодилось бы в расследовании.

Инспектор бросил на меня через плечо недоуменный взгляд и вышел, не очень громко, но все-таки хлопнув дверью.

Воздух был неподвижным, тяжелым и густым, дышалось тяжело, будто после подъема на высокий холм. Даже в тени было жарко, и липкий пот стекал на брови, будто на железный карниз покатой крыши.

Официант, всем видом показывая, что только совсем ненормальные могут выходить из дома в такую жару, принес три больших стакана с напитком, в меню названным «Летняя прохлада», но среди завсегдатаев заведения получившим имя «Холод любви». Почему эта розовая пенящаяся и действительно холодная жидкость ассоциировалась с остывшей любовной страстью, не знал, похоже, никто — во всяком случае, Сомма на вопрос маэстро ответить не смог, а Джузеппина заметила, что по вкусу лимонад скорее напоминает домашний компот ее детства, и это так замечательно, что она с удовольствием выпьет еще стакан, не сразу, конечно, а чуть позже.

— Да-да, — рассеянно сказал Верди, глядя, как на противоположном берегу канала жирные голуби дерутся из-за невидимой отсюда добычи — может, хлебной корки, а может, куска прогнившего мяса, выброшенного из окна трехэтажного палаццо. — Возьми мой стакан, дорогая, я не хочу пить.

— Надо пить, Верди, — убежденно сказала Джузеппина. — В такую жару надо пить очень много жидкости.

— Да-да, — повторил Верди и, пододвинув к Джузеппине свой стакан, продолжил мысль, которую начал развивать по дороге к этой маленькой и уютной площади. — Послушайте, дорогой Сомма, я совсем не хочу ограничивать вашу поэтическую фантазию, но поймите и вы меня: то, что годится для театральной драмы, совсем порой не подходит для оперы, и вовсе не потому, что композитор не способен переложить на музыку тот или иной эпизод. Уверяю вас, на музыку можно переложить все, даже вопли этих несносных голубей. Нет-нет, дело не в этом. Причина в том, что эффектное в драме, вызывающее слезы на глазах, может оказаться совершенно не потрясающим воображение, если то же самое пропеть самым лучшим в мире голосом. Человеческое ухо по-разному воспринимает слово произнесенное и слово пропетое.

— Разве я с этим спорю? — Сомма отпивал из своего стакана мелкими глоточками, то ли стараясь растянуть удовольствие, то ли просто не замечая, что пьет. — Но, согласитесь, маэстро, если изъять из дуэта финальную стретту, отрывок будет выглядеть не законченным, как… — он огляделся по сторонам и кивнул в сторону купола, возвышавшегося над крышами соседних домов, — как вот этот несчастный собор, который строят уже полтора века и никак не доведут до совершенства.

— Стретта! — презрительно сказал Верди. — Скажите, синьор Антонио, откуда эта страсть к громким и быстрым финалам, эта наша итальянская стремительность и желание поставить точку там, где необходимо даже не многоточие, а какой-то другой грамматический знак, вроде музыкального legato? И не говорите мне, что я сам… Господи, чего я только не писал в молодости! Даже в «Травиате», где бравурные аккорды так же к месту, как крики в церкви, я написал для Альфреда эту самую стретту, и хорошо, что многие певцы, как мне говорили, ее сейчас не исполняют — она кажется им трудной, а на самом деле музыкальное чутье подсказывает им, что стретта там попросту неуместна! Как эта жара. Выпей еще, Пеппина, выпей, тебе нужно, а я закажу себе… если захочу.

— Ну, хорошо, — Сомма достал из кармана аккуратно сложенный платок и вытер потную шею, — допустим. Я сокращаю. Согласен. То есть, не согласен, но делаю так, как вы хотите, маэстро. Как же, скажите, закончится дуэт? Должно быть что-то определенное, какое-то решение, а без стретты остается ощущение, будто все повисает — недосказанное, недопетое…

— Вот именно, дорогой Сомма! — воскликнул Верди. — Вы лучше меня определили то, что мне надо. Недосказанное. Недопетое. Именно! Ничего не решено, понимаете? Ничего и не может быть решено. То, чего они оба хотят — и Густав, и Амелия, — невозможно, оба они это понимают, для них эта встреча, скорее всего, последняя, и они делают вид… каждый для себя, но и для другого тоже… что много таких встреч у них впереди, и значит, нет конца, нет завершенности. Вы понимаете?

— Хм… Да. Хорошо. Я сниму три строфы, хотя…

— Это замечательные стихи, — мягко произнес Верди, — я знаю, сколько страсти вы в них вложили. Но…

— Да. Хорошо. Хватит об этом. Но с тем, чтобы в финале четвертого акта добавить строфу в ансамбле, я не согласен решительно. Я буду настаивать…

— И тут, дорогой Сомма, вы одержите надо мной быструю и безоговорочную победу, — усмехнулся Верди, — поскольку, конечно же, эта строфа была бы лишней, и я сказал вам о ней потому лишь, что знал, как вы станете сопротивляться, когда я потребую исключить стретту. Должен был я оставить и вам ощущение одержанной победы, верно?

— Ты великий стратег, мой Верди, — улыбнулась Джузеппина. — Синьор Антонио, вы знаете, как он обычно добивается своего — не в музыке, а дома? Он долго и громко спорит, мы оба готовы уже выйти из себя, и тут он предлагает мне сделать нечто такое, что я уже давно хотела, и на этом спор заканчивается, потому что… ну разве я могу не ответить уступкой на уступку?

— Вот уж не думал, что маэстро такой мастер компромиссов, — сказал Сомма.

— Я не мастер компромиссов, — отрезал Верди. — Разве я сейчас пошел на компромисс? Вы, дорогой Сомма, приняли мое требование относительно стретты, а я, в качестве компенсации, не буду писать финал, который и раньше казался мне лишним.

Сомма громко захохотал и подал появившемуся в дверях кафе официанту знак принести еще по стакану этого замечательного прохладительного, как бы оно на самом деле ни называлось.

— Странно складывается жизнь, — задумчиво произнес Сомма, вертя в руке пустой стакан и переводя взгляд с Верди на Джузеппину. — Я говорил вам когда-нибудь, что с детства терпеть не мог оперу?

— Нет, — сказала Джузеппина, — мне, по крайней мере… Может, тебе, Верди?