Метафизическое кабаре - Мануэла Гретковска

Анн тоже нуждалась в помощи. Жаждущая ласки стареющая аристократка, уставшая от элегантного одиночества. Хосе не разочаровал ее. Обслуживал сексуально, притворялся страстным любовником. Он заслужил уютную квартирку в центре Стокгольма. Вскоре он удовлетворял прихоти и остальных приятельниц Ингрид. Сначала из мести, потом — ради дорогих подарков, деликатных ежемесячных банковских переводов. Самая страшная из них подарила ему маленькую Alfa Romeo. «Чтобы ты приезжал, когда нужен», было нацарапано на лобовом стекле губной помадой.

Они не ревновали его друг к другу. Они считали хороший секс стоящей расходов услугой. Хосе знал, что они рекомендуют его друг другу, как хорошую парикмахершу или портниху. Он высоко ценился: роскошь обходится недешево. Дорогие костюмы, обувь, сшитая на заказ. «Самый декоративный чувак в Стокгольме» — так оценили его два party fixaren, заправлявшие модным светом столицы, внеся в список знаменитостей, приглашаемых на снобистские party. Хосе не пропускал ни одной шикарной вечеринки. Стоял одинокий, со стаканом в руке, оценивая гостей. Выходил на паркет, когда играли быстрые танцы. Белокурые прелестницы увивались за чувственным красавцем. Никто из здешних не мог так решительно обнять, шептать комплименты, соблазнять без дурацких пьяных вопросов: «Ты не будешь возражать, если я тебя поцелую?»

Хосе доставляло удовольствие заводить короткие романы. Они длились до первых жалоб. Ему нравилось видеть убитые физиономии девушек, спрашивая их: «Я что, должен изменить свою жизнь, раз ты меня любишь?» Молодые и красивые платили слезами. Старые клиентки — валютой.

Случалось, он несколько дней не подходил к телефону, не выходил из дома. Пил и сочинял стишки: «Судьба поэта тяжела — восторг из женщин выжимать». Протрезвев, он презирал себя.

В середине лета Анн фон Трот взяла его на свою яхту. Когда она узнала, что значит по-испански его фамилия[2], то стала называть его My Snack. Он танцевал с приглашенными в поездку старыми курицами, нафаршированными силиконом и гормонами. Одна из них, возбужденная чувственным танцем, спросила, не даст ли он ей уроки сальсы.

Анн сочла это прекрасной мыслью.

— Хосе, ты мог бы открыть школу танцев! Я кое-кого знаю, кто… — говорила она в каюте, снимая бикини.

— Если хочешь от меня избавиться, лучше способа и не придумать, — отвечал он, смазывая ее вазелином.

— Я хочу помочь тебе, my poor, little Snack. Ты не думал о собственном бизнесе? Никто не заставляет тебя плясать с утра до вечера. Ты был бы директором. Кроме того, тебя ждет развод. Тебе понадобится дорогой адвокат.

Хосе подружился с молодым адвокатом Анн. Они вместе ходили на дискотеки. Уводили самых лучших девиц. Если девушка не могла выбрать между ними, брали ее вместе. Тогда они разговаривали о разводе, считая это отличным приколом. «Ты неплохо подженился, Хосе, мно-о-о-го денег», — адвокат поправлял голову девушке, недостаточно глубоко берущей его в рот. Хосе тянул ее назад, придерживая за подпрыгивающие ягодицы.

Однажды ночью после дискотеки длинноногая красотка в ожидании лежала рядом, а он не мог вырасти до размеров мужчины. Вместо гордо напряженной мужественности у него свисало маленькое пристыженное мальчишество. Девушка нежно погладила его и взяла в рот. Через минуту выплюнула.

— Со мной что-нибудь не так?

— Нет.

— С тобой?

— Нет.

— Ну, так не будем терять времени! — и наделась ему на палец.

Потом он все чаще прибегал к этому методу. Перестал спать с молодыми девицами. Берег силы для требовательных клиенток. Их не удовлетворяли ни его длинные виртуозные пальцы, ни французские поцелуи. Им был нужен похотливый мужчина. За это они платили.

Ему не помогали ни таблетки из шпанских мушек, ни витамины. Для распаленных бабищ импотенция Хосе стала бы оскорблением. Он потерял бы клиенток и деньги.

Как-то он зашел к чудаковатой художнице. По крайней мере, она не требовала банальной копуляции. Завязала ему дырявым черным платком глаза, кисточкой подрисовала усики. «Ты будешь Зорро! — приказала она. — Скачи и стегай меня хлыстом!»

Скачка на покрытой синяками грудастой толстухе довела Хосе до спазматического смеха. Он снял маску, поцеловал художницу в губы. Она была чокнутая, он — больной.

Врач признал Хосе образцом здоровья: «Обычная усталость. Рекомендую две недели отдохнуть от всего. Если не станет лучше, направлю вас к специалисту», — и прописал укрепляющие таблетки.

Хосе решил исчезнуть из Стокгольма. Оставил Анн сообщение, что уезжает в Мексику. Он не был уверен, что вернется.

В родном городке Хосе в одиночестве бродил по старым закоулкам. Приятели поразъехались и работали в больших городах. Как и он, возвращались посетить родных, похвастаться нажитым состоянием. Родители с восхищением смотрели на снимки внучки, дома, машины. В нем пробудилась прежняя фантазия, и он наврал про Ингрид и про учебу. С первого дня он понял, что не останется здесь. Он не подходил им, не соответствовал своему прошлому.

Он болтался по окраинам. Озеро, в котором он научился плавать, обмелело. Оно напоминало гигантскую рыбу, выброшенную на песок пляжа. Чешуя волн тяжко вздымалась на смердящем тиной теле.

Он заглянул к старой Кабирос. Ее дом — груда камней, прикрытых соломой, — стоял на пустыре у песчаной дороги, ведущей в деревню. Кабирос, полуиндианка, редко наведывалась в город. Она появлялась там в базарные дни, закутанная в шаль. Разложив ее на земле, садилась на корточки и гадала на картах.

Кабирос любила Хосе. Он ее никогда не дразнил. Она смогла угостить его только водой: «Пей, вода прекрасна, и ты прекрасен», — Кабирос схватила его за рукав маленькой ручкой, скрученной ревматизмом на манер куриной лапки.

Он хотел оставить ей денег. Она презрительно фыркнула. Слюна из беззубого рта брызнула на кучку банкнот. «За деньги я гадаю. Много денег, — она взвесила в руке банкноты, — много скажу».

Она велела ему вытянуть шесть добела протертых карт. Вздохнула.

— Что-нибудь плохое? — забеспокоился он.

— В жизни не видела, чтобы так карта легла! Из большого несчастья тебе выйдет большое счастье, — она вытирала карты о черную юбку.

— А еще?

— Больше нельзя получить ни здесь, ни там.

Визит был окончен. Кабирос уселась на пороге. Хосе заглянул ей в глаза, не мигая смотревшие на солнце. Старуха была слепа.

Он разглядывал воздух. Сравнивал его со шведским. Мексиканский не был прозрачно-ледяным. Он всегда был полон пыли, словно в мастерской каменотеса. Он вибрировал под долотом невидимого мастера, вырубающего текучий орнамент. Хосе помнил: в детстве ему казалось, что на камнях индейских руин кто-то нарисовал горячий воздух. Струя орнамента омывала растрескавшийся камень.