Смерть на голубятне или Дым без огня - Анна Смерчек

для ведения расследования пристав В. Н. Шмыг без промедления арестовал подозреваемого в убийстве и препроводил его под конвоем в участок. Наше издание берет на себя обязательство непременно сообщать жителям города о ходе расследования этого возмутительного и жестокого преступления».

– Даже инициалы мои перепутал! – возмутился Иван Никитич. – Это черт знает, что такое! И голова у Карпухина вовсе не была проломлена. Он шею свернул себе, когда с крыши падал. Ой, прости, Лидушка, при детях, верно, не стоит об этом говорить. Но я это точно знаю, я сам слышал в участке, как причину смерти удостоверил Лев Аркадьевич. И я, конечно, вовсе не был арестован. И не препровождали меня в участок, а любезно подвезли на извозчике, чтобы я как можно скорее дал показания в качестве главного и, по всему выходит, единственного свидетеля. То, что здесь напечатано, просто возмутительно! Я немедленно отправлюсь к издателю «Листка». А ты что же, Маланья, пришла на убивца посмотреть?

– О-ой, барин – заголосила Маланья, распустив губы и кланяясь. – Повиниться я пришла! Вчера еще наслушалась досужих пересудов и все матушке Лидии Прокофьевне вывалила. Сонечку напужала. Лизонька-то еще совсем мала, слава Богу, не смыслит ничего, а ведь и та заплакала. Вот до чего я, дура грешная, безвинных деток довела.

При упоминании своего имени, семилетняя Сонечка встала и, решительно топнув ножкой, возразила:

– Неправда! Я не испугалась! Я не плакала вовсе!

– Ой, простите меня, пустомелю, тявку бездумную! – Маланья причитала все громче, стискивая красными ладонями складки широкой блузы и поминутно кланяясь. – Я ж не знала, что все это неправда!

– Постой-ка, голубушка, ты меня уже окончательно сбила с панталыка! – признался Иван Никитич. От Маланьиных терзаний у него уже звенело в ушах. – Сначала сама приносишь сюда газету со всей этой чудовищной ахинеей, а потом вдруг берешься утверждать, что это неправда. Что же тебя побудило изменить твое обо мне нелестное суждение после того, как этот пасквиль в газете напечатали?

– Так я ведь сегодня на базар пошла. А там Марфа, нашего полицейского пристава жена была. Так вот, ей давеча муж ейный говорил, какой наш барин Иван Никитич чистый человек. Он мол сказал вам показания собственноручно писать, так вы, барин, так красиво и жалостно все описали, что хоть в журнал посылай. Пристав мол так и сказал: такой человек на злодейство не способен. И еще что весь наш город через ваш, барин, талант прославится. Марфа всем рассказала, что он вас сразу и отпустил домой. А сегодня как газету увидел, так весь красный сделался и обещал наших газетчиков в острог засадить за навет. И всех, кто за ними будет повторять, и тех тоже в острог.

– Так ты, стало быть, острога испугалась?

– А как, барин, не испугаться? Я ведь вчера и Ивановне, и Прасковье Пироговой, и Трофиму, и Кузьминичне про вас сказывала, что вас в участок свели. Да ведь не сама же я это выдумала. Люди говорили.

– То-то, Маланья, будет тебе урок, – строго сказал Лидия Прокофьевна, отбрасывая за плечо светлую косу. – Не приноси чужого злословия в дом. Грешно это.

– Так, а как же, барыня, обратно примете ли меня? – понурившись, спросила Маланья. Лидия Прокофьевна бросила вопросительный взгляд на Ивана Никитича.

– Эх, Маланья, темная твоя душа. Коли обещаешь язык свой с мылом вымыть, то примем. Уж больно вкусные ты пироги печешь, – разулыбался Иван Никитич, которого давеча уход кухарки весьма опечалил. Тут же, правда, он подумал о том, что появление новой кухарки в доме могло бы избавить их от вечной ворчни и сплетен, приносимых Маланьей. Но раз уж она сама пришла да повинилась, то как не принять ее в дом? Где еще в наше время другую кухарку найдешь, да еще так, чтоб хорошая была?

– Первое время будет молчать, как рыба, – шепнула Лидия Прокофьевна на ухо Ивану Никитичу, – а потом – вот попомни мое слово! – за старое возьмется.

Иван Никитич только вздохнул, поцеловал жену и детей, подобрал измятый кухаркой газетный листок и, даже не позавтракав, срочно отбыл в издательство «Черезболотинского листка», не забыв прихватить с собой и написанный вечером очерк. То, что Иван Никитич отказался от завтрака, свидетельствовало о его наисерьезнейших намерениях, потому что завтраки он любил почти так же, как обеды, и разве что чуть меньше, чем ужины.

Поскольку Черезболотинск был городком небольшим, местная газета, хоть и выходила по два дня на неделе, отдельного издательского помещения не имела. Все, кто хотел о чем-то поведать, сделать объявление, что-нибудь продать, найти или обменять, приходили по-простому в дом издателя. Настоящих журналистов, пишущих для «Черезболотинского листка», было всего двое: упомянутый уже Артемий Ивлин, находящийся ежечасно в погоне за горячими новостями, и сам издатель газетенки Петр Анисимович Сладков. В соответствии со своей фамилией, Петр Анисимович предпочитал заниматься приятными событиями: юбилейными датами видных горожан, воспоминаниями о былых днях. Главной же его страстью были новости о погоде. Он удивительным образом помнил и, конечно же, вел тщательный учет погодных явлений города вот уже многие годы и мог дать подробный отчет – чем собственно и занимался на страницах своей газеты – о том, какова была погода в этот день год, два, три, а то и пять лет тому назад. На основании своих наблюдений Петр Анисимович давал погодные прогнозы и иногда даже угадывал. В этих случаях в следующем номере Сладков всегда напоминал читателям о том, что его предсказание сбылось. Если же он не угадывал, то в новом номере ничего не писал о погоде. Благодаря этой нехитрой стратегии издатель имел в городе репутацию прозорливого человека.

Иван Никитич прошагал по улицам Черезболотинска, преисполнившись злой решимости. По счастью, идти было недалеко, встречных людей было мало, никто не показывал на него пальцем, не шарахался от мнимого убийцы и камнем в него не метил. Может, не прочли еще утренней газеты или не знали оклеветанного писателя в лицо? Петр Анисимович встретил Купрю в дверях:

– Ах, любезнейший Иван Никитич! Какое нелепое происшествие! Какое прискорбное недопонимание между представителями прессы и органами власти!

– Это, Петр Анисимович, это… знаете, что такое?! – Иван Никитич поднял кулак со смятым газетным листком. Он чувствовал, что вполне успел по дроге к газетчику вскипятить свой гнев до необходимого градуса. – Это называется клевета, и я намерен подать на вас в суд!

– Голубчик, ну что вы! Как можно! – засуетился Петр Анисимович. – Я ведь и сам к вам идти собирался. Прощения просить – поверите ли? – на коленях. Да вот что-то подумал, не будет ли дождя.