10 минут 38 секунд в этом странном мире - Элиф Шафак

И тогда дед Харуна, Махмуд, влиятельный курдский ага, поселился в этом доме вместе со своим семейством. Дом стал наградой от османского правительства за то, что новый хозяин сделал во время депортации армян. Решительно, твердо и без тени сомнения он следовал инструкциям из Стамбула. Если власти решали, что те или иные люди – предатели и их следует отправить в пустыню Дейр-эз-Зор, где лишь у немногих была надежда выжить, значит именно туда их и посылали, несмотря на то что они были добрыми соседями и старыми друзьями. Доказав таким образом свою преданность государству, Махмуд стал заметной личностью, местные восхищались идеальной симметрией его усов, блеском его черных сапог и величественным голосом. Его уважали так, как с незапамятных времен уважали власть имущих – со страхом и без тени любви.

Махмуд распорядился, чтобы всё в этом доме оставалось как было, и некоторое время этот указ действовал. Однако ходили слухи, что армяне, которые не могли унести ценности с собой, где-то неподалеку припрятали горшки с монетами и сундуки с рубинами. И вскоре Махмуд и его домашние принялись за раскопки – в саду, во дворе, в погребах – ни пяди земли не осталось без внимания. Поскольку ничего найдено не было, они принялись ломать стены, даже не думая о том, что если и удастся найти клад, то принадлежать он будет совсем не им. Когда в конце концов они бросили эту затею, дом превратился в груду обломков и его нужно было основательно перестраивать. Лейла знала, что ее отец, своими глазами наблюдавший за всем этим безумием, по-прежнему верил, что где-то все-таки припрятан ларец с золотом и совсем близко таятся несметные богатства. Иной раз по ночам, закрывая глаза и уплывая в сон, она видела драгоценности, сверкающие вдали, точно светлячки над летней поляной.

Не то чтобы Лейла сильно интересовалась деньгами в этом нежном возрасте. Куда важнее для нее было, что в кармане лежит шоколадная конфета с орехом или жвачка «Замбо», на обертке которой красовалась чернокожая женщина с огромными кольцами в ушах. Отец заказывал все эти вкусности в Стамбуле, и ей присылали их оттуда, издалека. Все новое и интересное происходит в Стамбуле, с завистью думала девочка, в городе чудес и редкостей. Однажды она непременно поедет туда, говорила себе Лейла. Но это обещание самой себе девочка хранила в тайне, словно устрица, скрывающая в своем сердце жемчужину.

Лейле нравилось устраивать куклам чаепития, наблюдать, как форель плещется в холодных речушках, и пристально-пристально вглядываться в узоры на коврах, пока они не «оживут». Однако больше всего Лейла любила танцевать. Она мечтала, что в один прекрасный день станет известной исполнительницей танца живота. Эта фантазия вызвала бы отвращение у ее отца, особенно если бы он знал, что она отчетливо представляла себе каждую деталь: переливающиеся пайетки, юбки из монеток, треск и лязганье напальчиковых тарелок, то, как она трясет и вращает бедрами под «тра-та-та» барабана-вазы – дарбуки, как завораживает публику, как люди начинают аплодировать в такт, а она, вертясь и кружась, приближается к восхитительному финалу танца. От самой мысли об этом ее сердце начинало биться чаще. Однако баба́ всегда говорил, что танцы – одна из множества уловок шайтана, проверенная временем тактика сбивать людей с пути истинного. Дурманящими ароматами и блестящими безделушками дьявол сначала соблазняет женщин, таких слабых и чувствительных, а затем, через женщин, заманивает в свою ловушку мужчин.

Как весьма востребованный портной, баба́ делал модные наряды для дам в стиле алла франга – пышные платья, платья-футляры, юбки-солнце, блузы с воротником «Питер Пэн», топы с бретельками через шею, брюки капри. Его регулярными заказчицами были жены военных офицеров, чиновников, пограничников, железнодорожных инженеров и торговцев специями. Он также продавал большой ассортимент шляпок, перчаток и беретов – стильных и приятных на ощупь работ, которые ни за что бы не позволил надеть членам своей семьи.

Из-за того что отец был против танцев, мама тоже возражала, хотя, как заметила Лейла, она могла изменить своим убеждениям, если никого рядом не было. Когда они оставались вдвоем, мама становилась совершенно иным человеком. Она позволяла Лейле расплетать, расчесывать и заплетать ее рыжие от хны волосы, толстым слоем намазывать исчезающий крем на ее морщинистое лицо, наносить вазелиновое масло, смешанное с угольным порошком, ей на ресницы, чтобы они стали чернее. С дочерью она была щедра на похвалу и объятия, делала яркие помпоны из целой радуги цветов, нанизывала каштаны на кусочки лески и играла в карты – все это она ни за что не стала бы делать в присутствии других. И особенно сдержанной была она при тете Бинназ.

– Если тетя увидит, как мы развлекаемся, ей станет не по себе, – говорила мама. – Не нужно целовать меня, когда она рядом.

– Но почему?

– Ну, у нее никогда не было детей. Мы же не хотим ее расстраивать.

– Ничего, мамочка. Я могу поцеловать вас обеих.

Мама затягивалась сигаретой.

– Не забывай, душа моя, тетя не в своем уме. Как и ее мать – так я слышала. У них это в роду. Сумасшествие передается по наследству. Говорят, у них оно было в каждом поколении. Мы должны вести себя осторожно и не огорчать ее.

Когда тетя расстраивалась, она могла причинить вред самой себе. Она выдергивала пучки собственных волос, царапала себе лицо и щипала себя так, что текла кровь. Мама говорила, что в тот день, когда она родила Лейлу, тетя, которая ждала у двери, то ли от зависти, то ли еще по какой-то дурной причине ударила кулаком себе по лицу. Когда ее стали расспрашивать о мотивах, она заявила, что какой-то торговец абрикосами кидал в нее снежки через раскрытое окно. Абрикосы в январе! Полная бессмыслица. Все очень боялись за ее здравый ум. Эта история, как и многие другие, рассказывалась по нескольку раз и вызывала у ребенка одновременно интерес и ужас.

Но все же урон, который тетя наносила сама себе, не всегда казался намеренным. Во-первых, она была неуклюжей, словно малыш, делающий первые шаги. Обжигала пальцы о кастрюли, раскаленные докрасна, ударялась коленями о мебель, падала с кровати во сне, ранила руки о разбитое стекло. Все ее тело покрывали ужасные синяки, ожоги и красные шрамы.

Тетины эмоции болтались туда-сюда, словно маятник на дедушкиных часах. В некоторые дни она была полна энергии и без устали занималась то одним делом, то другим. Выбивала ковры так, словно кому-то мстила, водила тряпкой по всем поверхностям, вытирая пыль, кипятила белье, которое выстирала за день до этого, часами скребла полы, распыляя по всему дому отвратительно пахнувший дезинфектор. Ее потрескавшиеся руки были в ссадинах и никогда не мягчели, даже несмотря на то, что она регулярно натирала их овечьим жиром. Конечно, они будут шершавыми, если их мыть, как делала тетя, по сто раз на дню – она была убеждена, что руки недостаточно чистые. Да и все остальное, в общем, тоже. Иной раз тетя казалась такой измотанной, что с трудом двигалась. Даже дышать ей было тяжело.

А еще случались дни, когда тетя казалась самой беззаботной на свете. Раскованная и веселая, она часами играла с Лейлой в саду. Вместе они подвешивали на ветви яблонь, усыпанных цветами, полоски ткани, которые называли балеринами, неторопливо и с удовольствием плели маленькие корзиночки из ивы или венки из ромашек, обвязывали ленты вокруг рогов барана, которого собирались принести в жертву на следующий Курбан-байрам. Один раз они тайно перерезали веревку, что привязывала барана к сараю. Однако животное не пустилось бегом, как они планировали. Послонявшись туда-сюда в поисках свежей травы, баран вернулся на прежнее место, посчитав привычную неволю более надежной, чем странный зов свободы.