Ангел-хранитель - Франсуаза Саган

– Я думал, вам будет приятно. Извините, сегодня вечером у меня встреча в городе.

Не успела я и слова вымолвить, как он вскочил и ушел. Я отправилась спать, терзаемая угрызениями совести. А в полночь встала и написала покаянное письмо – благодарила его и извинялась в столь слащавых выражениях, что часть пришлось вычеркнуть. Я сунула письмо ему под подушку и долго не ложилась, ожидая его возвращения. Но в четыре утра его все еще не было, и я то ли с облегчением, то ли с грустью подумала, что у него наконец-то завелась любовница.

Я погасила свет очень поздно и перед тем, как заснуть, отключила телефон. Поэтому узнала о случившемся только в половине первого, когда, все еще зевая, явилась в бюро. Секретарша моя от возбуждения чуть не подпрыгивала на стуле, глаза ее потемнели, впечатление было такое, что, подключи пишущую машинку вместо розетки к ее бедру, она бы заработала. Кэнди бросилась мне на грудь:

– Что вы на это скажете, Дороти? Что вы на это скажете?

– О Господи, вы о чем?

Я с ужасом подумала, что мне, вероятно, предложили заманчивый контракт. Кэнди ведь ни за что не позволит мне его упустить, а у меня как раз наступил период лени. Хотя я абсолютно здорова, меня чуть ли не с самого рождения все окружающие пытаются опекать, точно умственно неполноценную.

– Как, вы еще не знаете? – Радость на ее лице удвоилась. – Джерри Болтон помер…

Каюсь, что, как и ей, да и всем на студии, новость показалась мне доброй. Я уселась к Кэнди лицом и заметила, что она уже вытащила бутылку скотча и пару стаканчиков, чтоб отметить это событие.

– Отчего он умер? Ведь еще вчера днем Льюис был у него.

– Его убили.

– И кто же?

Кэнди мгновенно перешла на стыдливый пуританский тон:

– Даже не знаю, как бы это сказать. Похоже, господин Болтон… Его нравы отличались…

– Кэнди, – сказала я строго, – у всех у нас нравы хоть чем-нибудь да отличаются. Не темните.

– Его нашли в одном сомнительном заведении, неподалеку от Малибу. Судя по всему, он там был постоянным клиентом. Он поднялся к себе в номер с молодым человеком, которого до сих пор не нашли. Тот его и убил. По радио сказали, это убийство с целью ограбления.

Выходит, Болтон лет тридцать вполне успешно скрывал свою страстишку. Тридцать лет строил из себя безутешного вдовца, эдакого ревнителя строгих правил. Тридцать лет поливал грязью актеров, склонных к своему полу, калечил им карьеры. И все из самосохранения, для отвода глаз… Нелепо.

– Странно, что дело не замяли.

– Говорят, убийца сам позвонил в полицию и в газеты. В полночь они обнаружили труп. Их уже ничто не могло остановить. Хозяина заведения приперли к стенке.

Машинально я взяла стакан со стола и с отвращением поставила обратно. Было еще слишком рано, чтобы пить. Я решила пройтись по кабинетам. Все были возбуждены. И в возбуждении этом сквозила радость, что мне не особенно понравилось. Я бы не стала радоваться смерти человека. Всех этих людей когда-то обидел, а то и раздавил Болтон, и теперь его разоблачение и смерть вызывали у них нездоровое оживление.

Я поспешила уйти и направилась на площадку, где снимался Льюис. Съемки начались в восемь утра, и после бессонной холостяцкой ночи он должен был выглядеть не слишком свежим. Но нет, он стоял, облокотясь на подставку для софита, и улыбался мне, вид у него был вполне бодрый. Он шагнул мне навстречу.

– Льюис, вы уже знаете?

– Да, конечно. Завтра из-за траура не будет съемок. Можно заняться садом.

Немного помолчав, он добавил:

– Нельзя сказать, чтоб я принес ему удачу.

– Это плохо скажется на вашей карьере.

Он равнодушно махнул рукой.

– Льюис, вы прочли мое письмо?

– Нет, я нынче не ночевал дома.

Я засмеялась.

– Это ваше святое право. Я только хотела сказать, что я в восторге от «Ройса». Просто была так удивлена, что не сумела этого выразить, вот и все. Меня это очень расстроило.

– Вам не надо из-за меня расстраиваться. Никогда.

Его окликнули. Предстояла небольшая любовная сцена с Джейн Пауэр, игравшей роль наивной девчонки. У нее были черные волосы и рот, всегда словно готовый для поцелуя. Она упала к нему в объятия с видимым удовольствием, и я подумала, что теперь Льюис будет чаще проводить ночи вне дома. Это вполне естественно. Я направилась к студийному ресторанчику, где у меня была назначена встреча с Полом.

«Ройс» оказался громадным и нелепым: грязно-белый драндулет с откидным верхом, с черными подушками (по крайней мере когда-то они были черными) и массой разных блестящих штучек. Модель 1925 года, не позже. Выглядел он просто чудовищно. Поскольку гараж у меня одноместный, пришлось пристроить его прямо в саду, и без того не слишком просторном. В обрамлении чертополоха «Ройс» смотрелся весьма романтично. Льюис был в восторге, он ходил вокруг автомобиля и даже изменил ради его заднего сиденья своему любимому креслу на веранде. Постепенно он перетащил туда свои книги, сигареты, бутылки. Возвращаясь со студии, он шел прямо к машине, разваливался на сиденье, свесив ноги на землю, и с упоением смешивал в своих легких ароматы вечера с тонким запахом плесени, исходившим от подушек. Слава богу, о том, чтобы ездить, вопрос не стоял, а этого я больше всего боялась. Даже не представляю, как удалось дотащить его до дому.

Мы с Льюисом решили мыть машину каждое воскресенье. Если вам не случалось воскресным утром мыть «Ройс» (модель 1925 года), украшающий ваш запущенный сад подобно скульптуре, вам неведомы высшие радости бытия.

На мытье снаружи уходило часа полтора, внутри – минут тридцать. Сперва я помогала Льюису: драила фары, радиатор – в общем, фасад. Потом уже самостоятельно принималась за салон. Это была моя вотчина, там я чувствовала себя хозяйкой больше, чем в собственном доме. Я наносила тонкий слой специального состава на подушки и натирала их замшевой тряпочкой. Затем переходила к приборной доске, полируя ее до блеска. Дохнув на циферблаты, протирала запотевшие стекла и, замирая от восторга, любовалась стрелкой спидометра, застывшей на отметке «80 миль». Тем временем Льюис, облачившись в старье, возился с шинами, спицами, бампером.

К половине первого «Ройс» сиял как новенький, а мы – от удовольствия. Мы ходили вокруг него, потягивая коктейли, и были страшно довольны проведенным утром. Главным образом потому, что оно прошло совершенно бессмысленно. Только что закончилась рабочая неделя. Шесть дней неумолимое время и чертополох осаждали машину, на которой мы никогда не будем ездить. Но каждое воскресенье мы станем приводить ее в порядок. Мы вместе предавались детским радостям: непосредственным, раскованным, единственно подлинным. Завтра понедельник – снова на работу, снова будни. Мы будем зарабатывать деньги, чтобы иметь возможность есть, пить и спать, чтобы «чужие» не совали нос в наши дела. О боже, до чего меня порой достает суетность жизни! Странно: может, именно потому, что я столь ненавижу то, что принято именовать сутью жизни, я так люблю саму жизнь во всех ее проявлениях.