Особый отдел - Николай Чадович

Этот пространный мартиролог несбывшихся мечтаний прервало треньканье внутреннего телефона.

– Слушаю, – ответил Кондаков и сразу покосился на Цимбаларя. – Да, у меня сидит… А кто его спрашивает? По городскому… Женщина… Не представилась… Ну соединяй, ежели так.

– Привет, Саша!

Голос, долетевший сюда из неведомой дали, действительно был женским, а главное, очень-очень молодым. Бывают, конечно, молодые голоса и у немолодых женщин, но тут сомневаться не приходилось – столь искренне и наивно могут говорить лишь юные, не истерзанные жизнью создания. Вот только каким образом эта девочка раздобыла телефонный номер, известный лишь весьма узкому кругу лиц?

– Привет, Саша, – повторила юная особа. – Почему молчишь?

– Здрасьте, – ответил Цимбаларь. – А кто это, если не секрет?

– Угадай с трёх раз.

– Баба-Яга, Анна Каренина, мать Тереза, – ничего более остроумного в голову Цимбаларя почему-то не пришло.

– Эх ты, а ещё оперативник, – мягко пожурила его девушка. – Я Люда Лопаткина.

– Какая, пардон, Люда? – не расслышал Цимбаларь и прикрикнул на дежурного, имевшего моду подслушивать чужие разговоры: – Положи трубку, сучара!.. Нет, это я не вам, Людочка. Есть тут некоторые любопытствующие.

– Ты майора Свища в виду имеешь? Он ведь, кажется, сегодня дежурит…

Эти слова окончательно поставили Цимбаларя в тупик. Назвать дежурного не по фамилии – Свешников – а по кличке, употреблявшейся исключительно сослуживцами, мог лишь человек, хорошо осведомлённый о жизни особого отдела.

– Люда, а вы случайно не шпионка? – вкрадчиво поинтересовался Цимбаларь.

– Дырявая у тебя, Саша, память, – незнакомка рассмеялась. – Я та самая Люда, которая работала секретарем у полковника Горемыкина. Вы меня за глаза ещё Метатроном звали. Ангелом божьего лица. Потом я поступила в юридическую академию и перевелась в экспертно-криминалистический центр.

– Ах, Людочка! – Цимбаларь от избытка чувств даже по лбу себя хлопнул. – Как же я, дурак, тебя сразу не узнал! Думал, это какая-нибудь пацанка лет пятнадцати звонит.

– Хороший у вас телефон. Сразу на десять лет молодит.

– Телефон у нас правдивый и бескорыстный. Как и все мы. А как ты поживаешь? Замуж, наверное, вышла?

– Пока нет.

– Что так?

– Никто не предлагает.

– Ладно, этим вопросом мы попозже займёмся… Аттестовали тебя?

– Да. Я уже полгода лейтенантом хожу. Только не надо пошлых шуточек насчёт отдания чести и всего такого прочего.

– Боже упаси! А со званием я тебя поздравляю. Желаю дослужиться до генерала. – Цимбаларь еле сдержался, чтобы не брякнуть: «Ведь под полковником ты уже была».

Однако Людочка, прекрасно понимавшая все недомолвки своих бывших сослуживцев, произнесла проникновенным голосом:

– Спасибо за добрые пожелания и за то, что оставил их без комментариев. Но учти: с Горемыкиным я поддерживала исключительно официальные отношения. Вот так-то!

– Да у меня и в мыслях ничего подобного не было, – сразу заюлил Цимбаларь. – Ты лучше скажи, как тебе на новом месте служится?

– Не знаю, как и сказать, – она замялась. – Ты, помнится, раньше лингвистикой занимался? Даже стихи мне читал на шумерском языке.

– Было дело, – признался Цимбаларь. – Но прошло.

– Ты случайно не знаешь происхождения слова «чужой»?

– Знаю. Давным-давно, когда Киевской Руси ещё и в помине не было, через земли славян проследовало германское племя готов. Себя они называли «тьюд», то есть люди. И видно, крепко они насолили нашим людям, если с тех пор всех инородцев они стали называть «чудью», «чудинами», «чужаками».

– Вот и я здесь такая же «тьюд», – грустно промолвила Людочка, – никак не могу прижиться.

– Возвращайся к нам, что за дела. Мы тебя с распростёртыми объятиями примем.

– Не так всё просто… Но я, собственно говоря, совсем по другому поводу звоню. Есть один разговор, причём очень серьёзный.

– Я весь внимание.

– По телефону этого не скажешь.

– Тогда давай встретимся, – охотно предложил Цимбаларь. – Я поблизости один ресторанчик знаю. Итальянская кухня. Пальчики оближешь.

– Нет-нет! Никаких ресторанчиков. Разговор такого рода, что нам лучше держаться от людей подальше.

– А если в кино, как в прежние времена? Сейчас крутят такие фильмы, что больше дюжины зрителей на них не собирается.

– Не подходит, – опять возразила она. – Во-первых, я хочу показать тебе кое-какие документы. Во-вторых, в кинотеатре ты обязательно залезешь мне под юбку. Знаю я тебя.

– Обижаешь, Людочка… А парк культуры и отдыха тебя устроит?

– Сегодня же праздник. Везде полно народа.

– Ну тогда не знаю… Назначай место сама.

– Я, кажется, придумала. Есть такое место, где нынче никого не будет. Или почти никого. Приезжай на Востряковское кладбище. Через час я буду ждать тебя у могилы Донцова. Помнишь, где она?

– Ещё бы! Я, считай, сам туда гроб опускал. Через час буду. Хотя место ты, конечно, выбрала странное.

– Наоборот, самое подходящее. Потом ты в этом сам убедишься. До встречи. – Людочка положила трубку.

Посидев с минуту в молчании, Цимбаларь спросил у Кондакова:

– Если стрелку забивают на кладбище, что это может означать? С позиций, так сказать, диалектического материализма.

– Диалектический материализм подобные проблемы игнорирует, – с важным видом произнёс Кондаков, когда-то возглавлявший группу политподготовки. – А с позиций нынешнего житья-бытья могу сказать следующее: это смотря кто тебе стрелку забил. Если урки, значит, тебя собираются замочить вглухую, и на кладбище уже подготовлена могилка. Если девица, значит, для экстремальных сексуальных утех. Есть такие любительницы нетрадиционной эротики. Подавай им лифты, церковные алтари, музеи изящного искусства, зоопарки, вокзальные туалеты, морги. А иначе нет оргазма.

– Тебе, Пётр Фомич, пора бы о вечном подумать, а ты всё о девицах, эротике да оргазмах, – упрекнул Кондакова Цимбаларь. – До добра это не доведёт.

– Рано ты меня, Сашок, со счетов сбрасываешь, – гордо ответил ветеран карающих органов. – Если я покинул ристалище большого секса, это ещё не значит, что я не могу дать кому-нибудь добрый совет.

На том они и расстались.

Кладбища, особенно православные, всегда производили на Цимбаларя двойственное впечатление.

С одной стороны, сама атмосфера погоста, где нашли свой вечный приют и те, кто ещё совсем недавно полагал себя солью земли, и те, кто считался её сором, навевала мысль о бренности всех человеческих потуг и помыслов. Хотелось прилечь где-нибудь в сторонке, между многопудовым мраморным надгробием и деревянным покосившимся крестом, отбросить все будничные заботы и отдаться созерцанию бездонного неба, одинаково равнодушного и к роду людскому, и к тем неизвестным пока существам, которые обязательно сменят нас на этой забытой богом планете.