Про Бабаку Косточкину - Анна Никольская

А осенью — вообще кранты: грязь, слякоть, осадки в виде дождя и мокрого снега.

То ли дело зима! Тут и коньки тебе, и лыжи, и горки, и снег, как из рога изобилия, и городская ёлка на площади Сахарова. Эту ёлку на Новый год всем городом у нас наряжают.

Если завелось барахло какое в хозяйстве, а выбросить жалко, всё тащат на ёлку — с миру по нитке, как водится. Она у нас красавица — самая высокая в Западной Сибири, триста восемнадцать метров, если с макушкой. Её селекционеры вывели в экспериментальном совхозе, который возле завода разделения изотопов. И чего на этой ёлке только нет!

Мягкие игрушки, гирлянды разнокалиберные, целлулоидные пупсы, китайские шары, эмалированные вёдра, скворечники, картонные звёзды, шапки-ушанки, банные шайки, партия импортных клюшек для гольфа (подарок из города-побратима Сарагосы), телевизоры «Горизонт», валенки, дыроколы, раритетные утюги, лампы дневного освещения, детские колготки, набитые для формы ватой, бюстики вождей, подушки-думочки, парики, дуршлаги… А один мужчина собачью шубу на ёлку приволок прямо на плечиках. Прямо с женой внутри. «Повесьте, — говорит, — её на самую маковку до февраля. А я потом заберу».

Сибиряки — народ с выдумкой!

Бабака говорит: «Я, когда работала в японской контрразведке, многое повидала на своём веку. Но вот чтобы на ёлку вешали бывшие в употреблении слюнявчики и гамаши[9], такого не помню».

Бабака любит первый снег даже больше, чем я. Бывало, выбежит с утра из подъезда, пальто нараспашку, ушанка набекрень, и ну давай валяться в снегу! Вся угваздается, егоза.

С мороза придёт — щёки раскраснеются, и стремглав к самовару. Сидим под абажуром — мама, папа, Бабака и я. Чай с баранками пьём из блюдечек, пыхтим. А за околицей снег падает еле слышно. Хлопья большие, как кукурузные, только белые. А под валенками так же вкусно хрустят. Укутывают Барнаул одеялом, как дитя, укачивают, убаюкивают… Ой, мороз-моро-оз! Не морозь меня-я! Не морозь меня-я, моего коня-я-я!

— Косточкин, ты очумел? Я тебе не для того про оперный театр рассказывала, чтоб ты на уроках орал, как мартовский кот! Покажи, чего намарал там? — Гульсара Сейдахметовна вырывает у меня тетрадь. — Олух ты царя небесного! — восклицает она. — Как снег по-русски пишется?!

— Как слышится, так и пишется, — говорю.

— А ты как написал? Снег! Снег!! Снег!!!

— Сейчас, Гульсарахметовна, я исправлю, — говорю и подрисовываю к букве «г» спереди чёрточку. Получается довольно убедительная «к». С Гульсарой Сейдахметовной же лучше не спорить. У них там, в Выдумляндии, все такие непоколебимые.

— Исправил уже?!

— Исправил, Гульсарахметовна.

— То-то же! Тетради на стол мне! Записываем домашнее задание…

— Что-то мне, Бабака, не нравится ваш нос, — волнуется мама.

— А мне очень даже нравится, — вступаюсь я за Бабаку. — Ничего себе нос — подобающего размера, опять-таки вытянут в меру.

— Но он сухой! — горячится мама. — И в корочках, как пустыня Каракумы! У вас какая, Бабака, температура?

— Я животное теплокровное, — говорит Бабака. — У меня, — говорит, — температура комфорта — сто градусов по Фаренгейту. — А у самой взгляд скучный-прескучный. И хвост на полу, как оторванный.

— А вы не заболели ли? — спрашивает мама и делает фиолетовое лицо. Мама — холерик, у неё по лицу в ужасных ситуациях грозовые тучи туда-сюда шуруют. — Степан, она не заболела ли?

Папа откладывает в сторону паяльную лампу. Папа снимает брезентовые рукавицы и защитный шлем из эластичного трикотажа. Папа уродился левшой, и вот уже четвёртые сутки он подковывает блоху. Папа ощупывает Бабакин нос.

— Сухой! — спустя мгновение восклицает он. — И пульс не простукивается…

Меня прямо как молнией пронзает! Я подозрительно присматриваюсь к своему отцу. Дипломированный медик, клятву Гиппократа давал когда-то, а не знает, что пульс бывает только в запястьях или висках. В пятках, на худой конец, но это если ногу отсидишь.

— …дряблость щёк, вялость подбородка, пониженный тонус шерсти, ну-ка-с, ну-ка-с… А давление артериальное не пошаливает? За ушами не ломит? Лапы не познабливает?

— Не-е-ет! — пронзительно вскрикивает Бабака. — Вот только тут тошно, — и бьёт себя лапой в грудь. — С души воротит!

— А ну, покажите язык! — командует папа. Бабака высовывает наружу язык, и мы ужасаемся. Язык — чёрный, как тысяча чертей! В зелёную крапинку!

— Вы чего? — удивляется смертельно больная. — Ах, это! Это я нашла взрывающиеся карамельки у Костика в портфеле. Вкусные такие, ням-ням. Докажи же!

В подтверждение Бабакиных слов я с радостью показываю родителям свой цвета спелого кукурузного початка язык. После конфет он с трудом помещается во рту, но мне хоть бы хны.

— Безобразие, — говорит папа. — О чём они только думают на своих карамельных заводах? Вот мы с братишкой, помню, в детстве пойдём в сосняк, нацедим смолы с дубов, нажуем, в шарики скатаем и в «Дары природы» несём по пятаку за штуку. Натурпродукт! А ещё, бывало, под Новый год нажарит мама на маргарине сухариков, сверху сахарином фить-фить — сидишь на печке, грызёшь, пальцы об кошку вытираешь! И дёшево, и сердито.

А мама ему:

— То-то, я гляжу, лицо у тебя как у грызуна — мышиное какое-то, серенькое. Всё бы на родной кровиночке экономил!

Но папу не проймёшь иронией. Папа, когда с пациентом один на один, он просто зверь! Хищник в клетке! Хлебом его не корми — дай только поставить диагноз.

— На скарлатину вроде не похоже. Исключаем также дифтерию и псориаз.

Жалко на него смотреть! Весь взмок, руки трясутся. Ну как в таком состоянии человеку подковать блоху? Как, я вас спрашиваю?

— А может, у неё столбняк? — спешу я на выручку папе.

— Или болезнь Боткина? — ужасается мама.

— Не Боткина, а Альцгеймера!

— Не Альцгеймера, а Пржевальского!

— Не болезнь, а лошадь!