Компания чужаков - Роберт Уилсон

Воскресенье, 22 ноября, День мертвых, день поминовения усопших. Сразу после службы получено известие: две русские армии вот-вот встретятся, окружение, в сущности, завершено. Фюрер выехал из Бергхофа в Лейпциг, оттуда примчится в Растенбург.

Работы по горло: Фосс набрасывал черновики приказов, рассчитывал поэтапное отступление. На полпути к Лейпцигу фюрер остановил поезд и позвонил Цайтлеру: он категорически запрещает отступать!

Цайтлер велел Фоссу отдохнуть, отослал его. Спать капитан не мог, присел поразмыслить над шахматной партией, чтобы отвлечься. И только сейчас обнаружил свою ошибку, вернее, осознал, насколько сильна позиция отца. Попытался найти письмо с неправильным ходом, которое написал несколько дней назад, но выяснилось, что денщик уже отослал его. Фосс взял чистый лист бумаги и написал на нем одно-единственное слово: «Сдаюсь».

23 ноября фюрер прибыл в Растенбург. Это ободрило всех, нервы, взбудораженные успехами русских, успокоились. В долгие дни и недели, последовавшие за катастрофой, капитан Фосс созерцал постепенное преображение штаба в Растенбурге. Из военного учреждения «Вольфшанце» превратилось в башню колдуна. Отовсюду являлись генералы и маршалы, сбрасывали плащи и принимались творить чудеса перед остекленевшим взором господина. Многочисленные, до зубов вооруженные дивизии возникали неведомо откуда и стремительно мчались на юг, спасать Шестую армию. Потом, словно в мошеннической игре, эти войска так и не появлялись (под наперстком-то пусто), но находился другой маг, раздвигал шелковый занавес — вуаля! — целый воздушный флот летит к Сталинграду, сбрасывает провиант, боеприпасы, десантников, и вот уже полностью восстановившая свои силы Шестая армия берет Сталинград и прорывает кольцо, стяжав бессмертную славу, подобно легендарным тевтонским предкам-рыцарям. На арене Растенбурга собирались лучшие иллюзионисты той эпохи.

Так дело и шло, и ближе к Рождеству какая-то хворь угнездилась во внутренностях Фосса. Сообщения о людях, погибавших там, в степи, от холода и голода, и непрерывное цирковое шоу, в котором участвовали генералы всех видов войск, оказали странное действие на его кишки. Он мог пить только воду или шнапс и выкуривал полсотни сигарет в день. Синие глаза глубоко запали, мундир повис, как на скелете.

В середине декабря была сделана попытка прорваться на помощь Шестой армии с юга. Русские остановили атаку, в пух и прах разбили итальянцев, уничтожили транспортные самолеты. И все же фюрер запретил Шестой армии отступать. Его взгляд был неотрывно прикован к карте в поисках гениального решения.

На оперативных совещаниях то и дело воцарялось молчание — черное, страшное, сокрушительное. Фосс прислушивался к многозначительной тишине, всматривался в фокусы апостолов Генерального штаба, пресмыкавшихся у ног Гитлера и готовых сулить несбыточные чудеса ради одного благосклонного взгляда вождя. Фосс просился на фронт, Цайтлер отказал и при виде того, как под кожей лица молодого капитана проступают кости черепа, тоже перешел на сталинградскую диету. В Растенбурге их прозвали «ходячими трупами».

А позиция Шестой армии оставалась без изменений вплоть до нового, 1943 года. Фосс уже и сам чувствовал, как натянулась на скулах бледная истончившаяся кожа. Он валялся на кровати, курил, пил ужасный шнапс Вебера. На стуле перед ним лежали два письма; шахматная доска, на которой он отслеживал ходы в партии с отцом, давно была убрана. Они перестали играть с тех пор, как он сдался тогда, в ноябре. Два немногословных письма, от брата и отца, неразрешимая проблема. Помочь справиться с ней мог только полковник СС Бруно Вайсс.

Сталинград, Котел

1 января 1943 года

Дорогой Карл,

тебе лучше всех известно наше положение. Я очень благодарен тебе за попытку доставить нам сосиски и ветчину к Рождеству, но затея была обречена. Не знаю, удалось ли самолетам даже подняться в воздух. Мы тут мяса не видели уже много недель. Кребс и Штальшюс добыли сушеной ослятины, так что Новый год мы худо-бедно отпраздновали. И все же Рождество представляется мне лучшим, прекраснейшим из всего, что я видел за мою недолгую карьеру в армии. Трудно представить себе, какие доброта и нежность (да, нежность, я долго искал подходящее слово) открываются в людях в этих невыносимых условиях. Они дарили друг другу самое ценное, последнее свое достояние, а если им нечего было отдать, мастерили поделки из осколков металла, вырезали из подобранных в степи костей. Какое чудо — непомраченный дух человека! Глазер пытался снова запихать меня в госпиталь (я весь пожелтел, и ноги сильно опухли, не могу сам передвигаться), но я отказался. Из всех разновидностей ада эту мне хотелось бы видеть меньше всего. О том, что творится в наших госпиталях, я тебе не писал, но ты наверняка кое-что слышал.

Я прислушиваюсь к разговорам своих людей, вижу, как меняется их настроение. До Нового года они верили, что фюрер их спасет. Возможно, в глубине души надеются и сейчас, но вслух об этом не говорят. Мы смирились со своей судьбой, и — не удивляйся! — мы бодры и веселы, потому что, как ни дико это звучит в подобных обстоятельствах, мы — свободны.

Неизменно любящий тебя брат

Юлиус

Карл перечитывал это письмо снова и снова. Прежде его брат не увлекался тонкостями психологии, обнаружить великодушие человека перед лицом смерти для Юлиуса — откровение. Нестерпимо, омерзительно: чтобы спасти брата, придется подыгрывать Вайссу.

Берлин

2 января 1943 года

Дорогой Карл,

мы получили очередное письмо от Юлиуса. Его письма, в отличие от писем младших чинов, не подвергаются цензуре. Твоя мать не может их читать, хотя Юлиус в достаточно легком тоне пишет об этих ужасах. Он настолько приспособился к страшной ситуации, что уже не понимает: то, что ему кажется обыденным, мы в Берлине воспринимаем как чудовищный кошмар. Я обращаюсь к тебе с трудной просьбой, обращаюсь только потому, что и раньше видел бессмысленность Великой Войны. Я поступаю вопреки инстинкту и привычкам офицера, но заклинаю тебя: сделай все возможное, чтобы вытащить брата из Котла. Я знаю, что прошу запретного, прошу невозможного, но все же вынужден просить тебя ради твоей матери и ради меня самого.

Твой отец

Фосс откинулся на кровать, уперся сапогами в металлические прутья и уронил письма на грудь, на выступающие ребра. Прикурил сигарету от еще дымившегося окурка. Он понимал, случись с Юлиусом беда, и семье конец. С тех пор как отца отставили, все свои честолюбивые надежды он возложил на первенца. Со смертью Юлиуса во имя славной победы отец, вероятно, еще смог бы смириться, но гибель сына там, в Котле, на полпути к жалкой капитуляции — нет, этого он не стерпит.

Сбросив ноги с кровати, Фосс распластал на стуле чистый лист и принялся писать. Лучше бы попросить о такой услуге генерала Цайтлера, но сумеет ли тот помочь? Нет, полковник СС Вайсс — единственный человек, с которым он может иметь дело, если это вообще возможно — иметь дело с ребятами из СС.

Он писал неразборчивым, тонким, как паутина, почерком — мозг Карла всегда работал быстрее, чем его рука. Смял черновик и начал сначала. Второй набросок постигла та же участь. Он сам не понимал, чего нужно добиваться. Надо спасти брата, да, безусловно, однако — на каких условиях? И не так-то легко провести Юлиуса теперь, когда его мысль столь изощрилась, просветленная страданиями.