Юлий Цезарь - Роберт Этьен

Итак, уже в этой биографии Суллы кроются, как представляется, две основные проблемы морально-исторического подхода: соотношение цели и средств и проблема стремления к единоличной власти и ее реализации с точки зрения ее полезности или пагубности. Именно в таком контексте создаются и биографии Помпея. Поскольку под влиянием его трагической гибели после поражения, нанесенного Цезарем в битве при Фарсале и знаменовавшего конец Республики, уже в античной традиции сложилось в целом сочувственное отношение к Помпею, авторам его современных жизнеописаний, как правило, не требуется излишний эмоциональный заряд, направленный на «оправдание» героя. «Республиканизм» Помпея стал вполне общим местом и не оспаривается, оценивается положительно. П. Гринхол, автор фундаментальной двухтомной биографии, дает в итоге следующую оценку: «Помпей не мог быть идеальным защитником идеальной республики, как предусматривал Цицерон, но если и необходим был защитник для той весьма несовершенной республики, в которой Цицерон жил, то для ее сохранения намного больше подходили амбиции Помпея, нежели Цезаря. Он хотел стать первым гражданином не меньше, чем Цезарь, но для этих двух людей первенство в государстве означало разные вещи».[15] Конституционный характер притязаний Помпея, как правило, отождествляется с соблюдением моральных принципов. «Амбивалентную фигуру» видит в Помпее Р. Сигер: на протяжении всей своей жизни тот занимал в государстве положение исключительное, более необычное, чем Цезарь, отправлявший исполнение всех магистратур в установленное обычаем и правом время. Помпей же дважды справлял триумф; будучи всадником, вступил в сенат в качестве консула; получил высшее командование на Востоке, будучи частным лицом. И смерть его воспринималась либо как поражение претендента на единоличное господство в римском мире, либо как гибель за дело «свободы» и «авторитет сената», в зависимости от того, сравнивался ли он с Катоном Младшим или с Цезарем. Помпей не желал разрушения Республики. Цезарь же, хотел он того или нет, ее ниспровергнул. Но это не дает основания умалчивать об очевидных амбициях Помпея, о том, что его тщеславие, хитрость и лицемерие провоцировали внутри- и внешнеполитические кризисы, преодолевая которые он упрочивал свою власть и престиж.

Продолжают выходить в огромном множестве биографии Цезаря, в которых более или менее глубоко исследуются социальные основы его власти, но личность, в сущности, рассматривается традиционно с двух точек зрения — либо как гениального политика, создавшего в ответ на запросы эпохи новое, более совершенное и справедливое государственное устройство (концепция, восходящая к Моммзену и широко представленная по сей день; характерный пример — книга Л. Канали,[16] считающего Цезаря революционером в политике и культуре; по этому же пути идет и наш Робер Этьен), либо как тирана и узурпатора, удушившего римскую свободу. Так, Э. Брэдфорд[17] в монографии с характерным заголовком «Юлий Цезарь: Погоня за властью» не случайно подытоживает свою характеристику Цезаря словами Токвиля о Наполеоне: «Он был настолько велик, насколько может быть великим человек, лишенный морали».

Подобные отрицательные моральные оценки личности Цезаря могут вполне уживаться с признанием его заслуг в деле преобразования римской государственности в направлении, настоятельно диктуемом самим ходом истории, — к монархии. Именно в тот момент, когда единоличное правление становится реальностью, моральные и общеисторические оценки начинают расходиться, не совпадать. Причем нереализованное стремление к господству прощается куда легче, чем достигнутая высшая власть: борьба Антония с Октавианом после убийства Цезаря считается оправданной и закономерной, а победа Августа и установление принципата вновь и вновь вызывают шквал морального осуждения. Так, в двух биографиях Марка Антония[18] по-разному, но с одинаковым пониманием и сочувствием объясняются мотивы его вступления в борьбу за власть. И Э. Хьюзар, и Ф. Шаму подчеркивают неизбежность и прогрессивность замены традиционной аристократической республики монархией в условиях превращения Рима в средиземноморскую державу. Однако если первая усматривает импульсы политической деятельности и борьбы Антония в его принадлежности к определенной части римской аристократии, осознавшей веление времени (сходным образом трактует Марка Антония и М. А. Леви), то второй, будучи специалистом в области эллинистической культуры, подчеркивает восточные, греческие корни политики «последнего властителя Востока», а еще раньше — и Цезаря, опиравшихся на опыт эллинистических царей. Авторы жизнеописаний Антония, естественно, противопоставляют ему Октавиана Августа как беспринципного и холодного политика, разрушившего дело Антония — наследника Цезаря.

Впрочем, прохладное отношение к Августу в историографии не представляет собой ничего необычного. Как победитель в гражданской войне и создатель Империи он не вызывает симпатии (может быть, этим и объясняется отсутствие удачных биографических исследований о нем?). Личность Августа вызывает у современных историков настороженное отношение. В этом смысле примечательно название статьи «Искренность Августа». Ее автор, американский ученый М. Хаммонд[19], считает вопрос о том, был ли Август искренним в своей политике «восстановления Республики», коренным для любого исследователя Ранней империи, так как именно личность принцепса определяла все аспекты его эпохи (политические, социальные, моральные, религиозные, литературные и художественные), и успех его политики в сочетании с расцветом культуры не мог быть результатом воплощения в жизнь лицемерной программы. Напротив, Р. Сайм предпочитает оставить разработку темы искренности Августа моралистам и казуистам, так как людей следует судить по их свершившимся деяниям, а не по вменяемым им намерениям[20].

В этих крайних точках зрения отражается объективная сложность, с которой сталкиваются все биографы Августа: его характер ускользает, растворяясь в политике, в «деяниях», в истории эпохи настолько, что либо вся эпоха предстает как эманация этой личности, либо последняя вовсе сливается с тканью исторических событий и явлений. «Политический гений Августа — явление почти устрашающее… В результате — ни одной крупной ошибки, ни одного промаха на всем протяжении политической карьеры. Пример в истории, на наш взгляд, совершенно беспрецедентный! Зато носитель этих качеств вынужден был поплатиться утерей качеств чисто человеческих — политик в нем вытеснил, уничтожил человека; это был уже и не человек, но почти безукоризненный политический механизм, робот»[21]. Не случайно и книги о нем носят предельно объективированные, неличностные названия — «Август и его эпоха» и т. п.