Гель-Грин, центр земли - Никки Каллен

— Всех остальных уже забрали, — сказала она, переминаясь с пальцев на пятку, словно готовясь к сложному па. — Тонин поставил кровати в кухне; только в его вагончик они не влезут: Тон их на вырост делал; лет где-то до двадцати включительно…

— Очень смешно; Стефан, это Гилти, моя сестра и воспитательница ваших детей; не поверите, но у неё на самом деле высшее педагогическое, начальные классы, — и Расмус подхватил на плечи Цвета, примчавшегося в восторге узнавания: дядя, у которого карманы полны ключей и ракушек.

— У меня в детстве была книжка скандинавских сказок; там так одну великаншу звали — Гилти, — отомстил Стефан за «его»; вокруг была комната, игрушки, дерево, за окном хлестал ледяной соленый дождь и ветер рвал с корнями корабельные сосны — на мачты, по приказу моря; Расмус говорил что-то еще — Цвету, похожему на стопку гладиолусов; но всё как сквозь воду — Стефан стоял и смотрел, как она улыбается; еле-еле; так начинает падать снег; «я тебя знаю сто лет; помнишь? Бузинная Матушка благословила нас в весну, а осенью тебя заколдовали в лебедя; и я шла сквозь миры и болота, искала тебя; помнишь? я сплела тебе рубашку из ивовых прутьев, и ты опять стал маленьким юношей с серыми глазами и с крылом вместо левой руки; помнишь? мы были с тобой сто лет; и умерли в один день, в один час, на большой постели из атласа; и розы разрослись из палисадника в большой сад вокруг нашего дома; и никому не добраться до наших могил; помнишь?» — вот такая это была улыбка — сказка в сто томов; она летала вокруг лица Стефана, как стая белых бабочек; и пахло стеклянным, прозрачным, жасмином и прохладой, как возле ручья.

— Очень смешно, — передразнила она Расмуса — точь-в-точь, словно отразилась в зеркале; Расмус обернулся и нахмурился, и Стефан подумал — вот она, обратная сторона Луны; Расмус чертовски боится своей сестры, что она что-нибудь выкинет; знакомый страх; для своей семьи он то же самое; словно постоянно за тобой подглядывают. За окном всё темнело и темнело, словно Гель-Грин неродившийся накрывали куполом; «надо быстрее идти», — сказал Расмус; а она всё стояла и раскачивалась на ступнях, с носочков на пятки, и Стефана завораживали эти движения, как серебряный маятник; они были белые и тонкие, эти ступни, невероятно гибкие, словно ива; потом спросила: «вы их сейчас заберете или после шторма?» «Что?» — отозвался Стефан, как из сна про туман.

— Кроватки вы сейчас заберете? после шторма лучше; вдруг попадете под дождь, а они и вправду тяжелые; Расмусу-то что, он обожает испытания; а вы хрупкий… как… я, — и улыбнулась, словно поняла, какую власть приобрела над бледным юношей с серыми глазами; как сивилла, предсказывающая будущее неуверенному императору; паутина слов и запахов; заглянула в душу, как за портьеру, — но сходите, посмотрите, они из сосны; еще пахнут; Тонин делал их всю ночь; очень хотел, чтобы понравилось… — Стефан покраснел и прошел на кухню, в стеклянную дверь, где виднелась плита. Там тоже всё было белое-белое, словно зимой равнина; ковер на полу; «это потому что она любит ходить босиком», — и ему захотелось прикоснуться к этим ступням, похожим на иву; болезненно в желудке и сердце; будто гриппом заболел; на столе стояли искусственные бело-серебристые цветы, посуда тоже вся белая, французская, для микроволновки; и пахло сладко-сладко; «ты пекла пирожные?» — спросил Расмус сзади, принюхиваясь, как кот; Цвет выворачивал ему карманы, свесившись с плеч вниз головой; «если бы ты знал, ван Марвес, её пирожные — восьмое чудо света: белые крем и сливки с орехами, шоколадная нуга, розовое пралине; средневековая алхимия; она печет потрясающе; но только раз в год; точный день установить не удалось, как и причины, к этому побуждающие; может, Фрейд, а может, циклон… шучу!» — он увернулся от белого плюшевого медведя с голубым бантом.

— Кстати, — произнесла она голосом «секрет» и потянула с полочки сверток; белая атласная бумага для подарков; Стефан такую в детстве у мамы таскал из стола, чтобы рисовать: грифель ложился на неё сочно, как чернила; «что вы», — забормотал Стефан, но она всё улыбалась и улыбалась, белая бабочка летала вокруг, и у него закружилась голова.

— А мне? — проканючил Расмус. — Это несправедливо, я твой старший брат, в конце концов, берег тебя на жизненном пути, когда ты собиралась в постдетсадовском возрасте сорвать кувшинку в озере, где до дна было пять тебя…

— Но всё равно ты меня не любишь, — и она засмеялась тихонько, словно ветер толкнул стеклянные китайские колокольчики; кровати стояли у окна, от них пахло лесом, крепко, как луком, до слез; «да, мы сейчас не упрем»; Расмус потягал одну на вес; «если они у тебя еще день простоят, простишь Стефану?» «Стефану?» — пробуя имя на вкус, словно что-то очень горячее; «приходите завтра», — и опять улыбнулась; Стефан повернулся и обнаружил рядом Света, уже одетого: курточка, капюшон, шарфик; книга в руках, в рюкзаке — альбом для акварели, карандаши, краски и кисти; когда Свет не хотел ни с кем разговаривать, он рисовал; странные картинки; девушек без лица, с длинными волосами, танцующих на огромных ладонях, словно вырастающих из пламени и цветов; маленькая игрушка — стеклянный шар со снегом и домиком-шале внутри; Свету привезли его из Швейцарии бабушка и дедушка; и он раньше даже спал с шариком под подушкой. Стефану он всегда казался кристаллом колдуна; ловцом снов. Он потянул было и Цвета с Расмуса — тоже в куртку; да тот разорался, даже укусил отца за палец; Расмус хохотал, уворачивался, прыгал по мягким медвежатам на полу; и они с Цветом стали играть в Идальго. Стефан стоял и думал — я ничего не умею, не понимаю; а в комнате становилось всё темнее и темнее; Гилти выглянула за окно; «шторм, — напомнила она мальчишкам, — унесет вас в море — и поминай как звали; четыре “Летучих Голландца”». Расмус поцеловал её в нос, покорно подставленный, и вынес Цвета без куртки; и на них упало небо, открывшееся огромной пропастью над головой, страшное, как в полнолуние, серебристо-черное, дышавшее холодом и влагой; Стефан почувствовал воздух, плотный, словно кусок натянутой ткани, мокрый атлас, настолько полный влаги и соли, что хрустел на зубах; соль мгновенно осела на плечи инеем; а море стало совершенно бесцветным, и только клубилось что-то на горизонте, будто армада парусных кораблей.

— Надо быстрее, мне еще до себя добираться, — и Расмус зашагал с Цветом на плечах широко, словно сказочный великан; Стефан еле-еле поспевал за его длинными, как сосны, ногами. Свет тихонько семенил рядом; книга по-прежнему была у него в руках; маленьких и тонких; запястья как из стекла; не пыхтел, не жаловался на быстроту; и Стефан расстроился, что невысокий, несильный, не умеет, не может; «помочь?» — но Свет мотнул головой.

В вагончике было темно; «свет отключили, — сказал Расмус, — не пугайтесь; так всегда во время предупреждения; на улицу не выходите, естественно; свечи в шкафу над плитой»; спустил Цвета, взлохматил макушку и ушел, словно его не было никогда; приснился; Стефан закрыл плотно дверь, раздел мальчиков; в чайнике вода была горячая, будто кто-то согрел и спрятался; Свет распечатал пакет — три круглых пирожных: бисквит, посыпанный кокосовой крошкой, — ежики; внутри — сливочный крем; тертый шоколад и орехи. Попили чаю при свече, за окном громыхало, потом сказал: «спать»; они покорно залезли на кровать. Свет при свете свечи читал своего Набокова, Цвет играл в солдатиков; бугры и складки на одеяле превратились в редуты и окопы; потом заснул с открытым ртом; Стефан правил статью по пометкам Лютеции и Жан-Жюля; иногда в стену ударяло — и вагончик вздрагивал как живой; Свет и Стефан поднимали глаза, смотрели за окно; бил дождь, и по черному стеклу стекала пена. Свет вылез из-под одеяла, сходил в туалет и попросил сока; и Стефан пошел к шкафу, открыл бутылку, сполоснул стакан с прошлой ночи, а когда повернулся, увидел, что Свет стоит у стола и читает с ноутбука его материал.