Светило малое для освещения ночи - Авигея Бархоленко

— Всех пронесло, — пробормотал принц.

— Вы хорошо чешете по-русски, — похвалила Лушка.

— Чесать по-русски это что? — любознательно спросил принц.

— Да что угодно! Можно одно, можно другое, — разъяснила Лушка.

— Я билеты взял, — повторил принц и попробовал встряхнуть прилизанными волосами. Волосы не встряхивались. Он продолжил: — Билеты на самолет. Но там нужна — как это? Семья… Да, фамилия. Я приказал, чтоб исполнили, как у меня… Гулбис. Гулбис Кира.

— Это ваша сестра?

— Я, конечно, тут кое-что выпил, но не до потери — как это? — ударов сердца. Не должно притворяться, Кира, что ты меня не знаешь, что не знаешь, да.

Лушку метнуло от дверного косяка на тесную купонную середину, развернуло лицом в дальний угол, где на полке стояли захватанные красные жестянки в горошек, а между потолком и стенами погнулась закоптившаяся паутина. Прибалт осторожно прижался к подоконнику, а Лушка размашисто перекрестилась на паутину:

— Не знаю!.. — И, смахнув юбчонкой вилку с низкого стола, победно удалилась.

Он тряхнул неподвижными волосами. Достаточно. За вечер он наврал без меры. Она сама предлагает выход. Ее называют Лу. Почему Лу? Он не знает никакой Лу.

Он решительно двинулся следом. Она уже сидела на ручке кресла в комнате. В кресле пребывал кто-то незнакомый.

— Приношу великое извинение, — провозгласил принц. — Я принял вас за не ту.

И заторопился. Отыскал в удушливом коридорчике свою фирменную куртку. На ней стояли чужие бахилы. Голос Лу что-то произнес. Раздался хохот. Он догадался, что куртку лучше почистить дома. И на выходе услышал:

— А ты посмотри на прическу — он же весь голубой!

Его спина очень возмутилась определением. Спина встопорщилась возможной шерстью, призывая в поддержку себе рык изнутри. Но изнутри на призыв не откликнулось, а, наоборот, как бы обрадовалось внезапному озарению.

— Господи, да я же этих баб терпеть не могу!

И, осознавая в себе настоящее, лицо человека нежно озарилось.

— Ты, милая, на шестом месяце, какой аборт?..

Такой подлости она не предполагала. Она думала, что все возможно в любое время. Она попробовала спорить, потом сказала, что не уйдет, пока не сделают того, что делают всем, и попробовала самостийно забраться на распяленное хромированное кресло, но молчаливая санитарка сдернула ее с казенного имущества за ногу, она санитарку укусила за что пришлось, а та опять молча и опять одним движением пригнула Лушкину голову к раковине под кран и пустила струю, как из брандспойта. Лушка захлебнулась и прошипела:

— Старая лягва! — Санитарка молча подала вафельное полотенце. — Ты что — немая? — возмутилась Лушка.

Немая вынула расческу из кармана:

— Причешись! Смотреть на вас отвратно.

Непонятно как Лушка оказалась у двери, потом за дверью, да не за той, где пребывала врачиха со своими пыточными креслами, а сразу в коридоре, и там ее распяли любопытствующие глаза.

— Уставились, дуры! — сказала им Лушка и, обмахнувшись юбчонкой, повернулась к гвалту спиной.

Но уходить не хотелось. И не по какой-нибудь причине, а из-за санитарки. Прямо бревенчатая какая-то. У нее бы родиться. Хочу у нее родиться.

И она упрямо стояла посреди йодисто-холодного коридора, и через несколько стен стучалась в бревенчатую грудь старой лягвы. Пусть моет холодной водой, вытирает наждачным полотенцем, бросает кувалдовые слова, пусть, пусть…

Но мешал, мешал, прилипал извне назойливый нестесняющийся голос:

— Вражье отродье! Прошлый раз из-за него скинула, а он опять! Каждую ночь возьми-подай, малец еще и не взглянул, а уже заездили! Пусть врачиха справку пишет с печатью, что наукой такое запрещено! Пусть, пусть…

Лушка, не оборачиваясь, видела руки, обнимающие остренький животишко, но видела и вражье отродье, снова где-то нахлебавшееся, снова без получки и давно без всякого разумения, и тут же видела, как прочие, стиснутые сколоченными под исподом стульями, уводят глаза от липнущего голоса и делают вид, что их жизнь другая, а что касается их присутствия здесь, то это чистая случайность.

И она парализованно стояла среди согбенных женских душ с неразумным прошлым и жалким будущим, и тоже хотела отъединиться от них и не иметь с ними общего, и чувствовала, что ошибка произошла не сейчас и не полгода назад, а за семнадцать лет до того, когда ее родили не те и не туда, пусть бревенчатая женщина все исправит, пусть долго-долго молчит, совершая необходимое, а потом скажет, и Лушка поймет и поверит, и тогда явится что-то такое, чего никогда не было в ее жизни.

Она нажала ручку вытолкнувшей ее двери.

Дверь была заперта.

Она попросила у соседей ножовку и, не умея делать ничего мужского, перегрызла диван на части и выкинула их с балкона туда же, куда несколько месяцев назад выкидывала отходы свободной жизни. Без частей стало легче.

У них какой-то там, видите ли, закон. Они чего-то там не имеют права. Какое ей дело, чего они не имеют. Кто-то где-то распорядился ее судьбой. Ничего о ней не зная. Не подозревая о ее существовании. Установил для нее предписания. Выстроил скучный коридор, по которому она должна следовать. А с какой стати?..

Она вынюхала бабку, которая, сказали, все может. Бабка оказалась бабенкой лет сорока, специально завязывавшей платок под подбородком, чтобы натянуть на шестьдесят. Для дур, которые к ней шли, годилось, возраст тут не принцип, но не понравились глаза, юркие, обманные, липкие. Выручательница заломила такую цену, что сама удивилась, но привела доказательство:

— Инфляция же! — Пришедшая девка отчего-то нехорошо на нее смотрела. Выручательница торопливо посочувствовала: — Не успела скопить-то? Ну, можешь натурой — кроссовочки или курточку, если новые. Есть новые-то?

Новые были. Кроссовки. Лушка принесла их без сожаления и теперь отстраненно смотрела, как бабенка насыпает и заворачивает в бумажку какой-то порошок и шевелит губами, ничего не произнося, а лишь делая вид, что произносит. Лушка ощущала, как не терпится бабе ощупать кроссовки, полюбоваться нетронутыми подошвами, заплести длинные белые шнурки, даже, подстелив сегодняшнюю газетку, примерить, и только после этого бежать к какой-то покупательнице, найденной в очереди за сахаром, и загнать за наличные. А инфляция для нее московская умственная нереальность, непонятный способ увеличения количества, она ей рада, она не понимает, отчего остальные ругаются, если денег все больше и больше, никогда столько не было. Она потащит новую наличность на сберкнижку, а в дневном полупустом трамвае несколько иностранно одетых юношей вежливо попросят вернуть им долг, она от глупости и жадности позовет на помощь, а один из юношей, приветливо улыбаясь, нажмет на кнопку на рукоятке потайного ножа, и грабители спокойно сойдут на остановке, а она сядет на ребристый пол и будет очень жалеть свои дефицитные колготки, и покинет этот мир, так и не уяснив, что же такое инфляция.