Гордиев узел - Бернхард Шлинк

В детстве у него никогда не было игрушечной железной дороги. Если не считать отцовского металлического заводного локомотива, большого и тяжелого, с двумя вагонами и несколькими рельсами, которых едва хватало на небольшой круг. Георг часто стоял в предрождественские дни перед витриной «Кноблауха», самого большого игрушечного магазина в Гейдельберге, и с тоской смотрел на огромную модель железной дороги, где поезда сновали во всех направлениях, не сталкиваясь друг с другом и не сходя с рельсов, на поднимающиеся и опускающиеся шлагбаумы, мигающие светофоры. Всеми этими чудесами управлял сотрудник «Кноблауха», сидевший за пультом на маленьком возвышении.

Сейчас Георгу временами казалось, что он тоже управляет огромной моделью железной дороги. В сущности, задача была почти невыполнимой — слишком мало места для такого множества поездов, слишком мало рабочих рук для такого количества заказов. Поезда должны были то и дело сталкиваться и лететь под откос. Но за счет предельной концентрации внимания он как-то умудрялся держать все это под контролем, цеплял новые вагоны-заказы, отцеплял старые, искусно маневрировал, тормозил, набирал ход, отправлял составы на запасные пути или присваивал им статус литерных. И это напряжение, это искусное балансирование над пропастью даже доставляло ему определенное удовольствие.

По вечерам, когда он возвращался с работы, Франсуаза чаще всего была дома. Заслышав шум мотора, она выходила на крыльцо, высматривала его вдали, спешила к машине и бросалась ему на шею. Иногда она еще по дороге к дому снимала с него пиджак и галстук, которые он теперь надевал все чаще, и вела его в спальню. Георг разыгрывал целомудрие и противился ее ласкам, но очень недолго. Иногда она встречала его потоком слов, рассказывала о работе, о Булнакове, о Клоде, который время от времени заезжал к ним на своем фургоне «ситроен», забирал черствый хлеб для гусей и оставлял взамен капусту, дыни и помидоры. Иногда она ждала его с ужином, но чаще они готовили вместе. Утром Георг всегда вставал первым, мыл посуду, оставшуюся после вчерашнего ужина, заваривал чай и приносил его Франсуазе в постель. Он любил будить ее. Еще раз забравшись под одеяло, он с наслаждением ощущал сонное тепло ее тела, вдыхал родной запах ее заспанного дыхания. Его все это возбуждало, но она не любила утреннего секса.

Дом преобразился. Франсуаза устроила себе комнату в конце верхнего коридора. Она сшила накидку для потертого кресла в каминной и занавеску для ниши в спальне, в которой вечно царил хаос из курток, брюк, рубашек и белья. Пластиковые пакеты для мусора в кухне сменило мусорное ведро, а в ванной появился шкафчик для беспорядочно валявшихся туалетных принадлежностей. Для обеденного стола Франсуаза купила в Эксе несколько скатертей.

— Где ты всему этому научилась?

— Чему «этому»?

— Ну, готовить, шить и вообще… — стоя на пороге столовой с рюмкой перно в руке, Георг обвел широким жестом пространство, — колдовать.

После ухода Ханны он часто порывался переехать куда-нибудь, а сейчас ему нравился его дом и новая жизнь в этом доме.

— Просто мы, женщины, умеем это, так уж заведено.

Она кокетливо засмеялась.

— Нет, я серьезно. Тебя всему этому научила мать?

— Ну до чего же ты любопытный и въедливый тип! Умею — и все! Какая тебе разница, кто меня научил?

Однажды в июне Георг вернулся из Марселя около полуночи. Он остановился на холме, с которого был виден дом. Садовая калитка была открыта, окна на кухне, в каминной и столовой освещены. Свет горел и на веранде. Из дома, несмотря на приличное расстояние, доносилась музыка. Франсуаза любила включить магнитолу погромче.

Георг сидел в машине и смотрел вниз. Ночь была теплой, а изнутри его грело радостное предвкушение возвращения домой. «Сейчас я приеду, откроется дверь, она выйдет, и мы обнимемся. А потом мы выпьем кампари с грейпфрутовым соком, будем ужинать, и беседовать, и ласкаться друг к другу». Он вдруг вспомнил, что Франсуаза в последнее время стала какой-то раздражительной и обидчивой, и подумал, что ему сейчас надо быть с ней особенно нежным и чутким. И это тоже была приятная мысль.

Потом, когда они уже лежали в постели, он спросил ее, не хочет ли она выйти за него замуж. Она застыла в его объятиях и не ответила.

— Эй, Кареглазка, что с тобой?

Высвободившись из объятий, она включила свет, села и посмотрела на него с отчаянием и неприязнью:

— Ну почему ты не можешь оставить все как есть? Почему ты все время давишь на меня? Зачем ты загоняешь меня в угол?

— Но что я такого… сказал или сделал? Я люблю тебя, я еще никогда так не любил, и мне с тобой так хорошо, как никогда еще…

— Ну так и оставь все как есть! Оставь, слышишь?.. Прости, милый, я знаю, что все это из лучших побуждений… Я не хочу огорчать тебя, я так хочу, чтобы тебе было хорошо!..

Она прижалась к нему, стала осыпать его поцелуями. Он сначала хотел отстраниться, прервать ее ласки, продолжить начатый разговор, но, увидев ее наглухо закрытое лицо, сдался и покорно позволил ей целовать, и тихонько покусывать его соски, и делать все то, что она обычно делала, чтобы его возбудить. Потом оргазм накрыл его горячей волной; Франсуаза крепко обнимала его, а когда, уже засыпая, он вспомнил свое предложение о женитьбе, оно показалось ему самому нереальным.

Реакция Франсуазы на его предложение была не единственным тревожным сигналом. Позже он распознал их все задним числом. И признался себе, что просто не хотел их замечать.

Ее внезапные уходы. В пятницу вечером Георг возвращался из Марселя домой, она встречала его в веселом настроении, в предвкушении уик-энда. Они отправлялись в «Старые времена», болтали весь вечер с Жераром и Катрин, валялись все утро в постели, потом Георгу нужно было садиться за перевод. Ночью или к утру воскресенья он выполнял свою норму, они завтракали и шли гулять среди виноградников, плантаций помидоров и дынь или по лесу на склоне Люберона. Вернувшись домой, они устраивались в постели с чаем или шампанским. Это стало их обычным жизненным ритмом в выходные дни. И почти каждый раз в четыре или пять утра Франсуаза уходила.

— Мне надо идти.

— Что?.. Как — идти?

В первый раз, когда она встала вот так и потянулась за трусиками, Георг был совершенно ошарашен. Он попытался удержать ее, уговорить остаться, но она явно не собиралась менять свое решение. Тогда он тоже попытался встать и одеться. Она, уже в юбке и блузке, присела на край кровати.

— Ну зачем тебе вставать, милый? Поспи еще. — Она укрыла его и поцеловала. — Мне просто нужно немного времени для своих личных дел. Я съезжу к себе, хоть немного приберусь в квартире, а то я ее совсем запустила; позвоню маме с папой, а завтра, когда ты приедешь из Марселя, я уже буду ждать тебя здесь.

Может быть, Георг постепенно и смирился бы с этим, если бы она, скажем, заявила: «Воскресный вечер мне нужен для моих личных дел». Но у нее все было сложнее: то ей просто нужно было «побыть одной», то на нее сваливалась какая-то срочная работа, которую она должна была выполнить или отвезти Булнакову, то какой-то важный звонок, причем звонить должны были ей домой. Изредка такое случалось и в рабочие дни. Она могла неожиданно уйти после ужина или даже посреди ночи. Георг каждый раз пытался ее удержать настойчивыми расспросами, ласковой насмешкой или угрозой обидеться. И каждый раз натыкался на жесткое сопротивление. И независимо от формы этого сопротивления — нежность, злость или отчаяние — она неизменно уходила. Вначале Георг и в самом деле оставался лежать. Но за окном обычно уже брезжил рассвет, и эта почти нереальная красота раннего утра в одиночестве, без нее, с ее запахом в постели, причиняла ему боль. Поэтому он одевался, провожал ее вниз и стоял у калитки, пока ее машина не исчезала из виду.