Добровинская галерея. Второй сезон - Александр Добровинский

«Ну и хорошо! – подумал я. – Сам наверняка опаздывает».

Легкое беспокойство прошло через мою бабочку, когда пейзаж в окне за пару минут полностью изменился. Как это часто бывает, майское солнце резко сменилось сплошной чернотой, и дом напротив банковских окон мгновенно потерялся в страшном водопаде теплого дождя.

«Все будет в порядке. – успокаивал я сам себя. – Я четыре раза показал Лене, как закрывается крыша. Четыре. Даже собака бы запомнила. А не то что Лена».

Как и было обещано, господин Пелесье вышел ровно через тридцать минут.

– А месье Кассель ушел. Он подождал пятнадцать минут. Сказал, что ему много лет и он к такому обращению не привык. И работать с вами не будет. Впрочем, как и наш банк. Я сожалею, месье. Всего хорошего.

Пробормотав какую-то ахинею, я спустился вниз.

На улице мне предстояло увидеть следующую картину.

Дождь заканчивался, и солнце почти вернулось туда, где было полчаса назад. В машине под открытым зонтиком сидела нахохлившаяся Ленка.

Я открыл дверцу, и мне стало плохо.

Толстенный велюр шикарных ковриков превратился в тряпку, которой орудовала тетя Маша – уборщица у нас в начальной школе.

Кожаные сиденья обиделись на проливной дождь и сиротливо кукожились сами по себе. Педалей было не очень видно за толстым слоем воды, а на сиденье водителя сиротливо плавал занесенный ветром чей-то окурок.

– Я нажимала, нажимала! Вот! Вот! Жму. Видишь, жму! – кричала Лена, тыкая в кнопку. – Что ты от меня хочешь?! Жму, видишь, жму!

Не говоря ни слова, я чуть-чуть повернул ключ в зажигании, нажал злополучную кнопку, и абсолютно сухая крыша поехала вверх, как родная.

Остановив движение на ходу, я загнал механический брезент обратно в его отсек и начал молча убирать машину.

Лена продолжала причитать со свойственным ей надрывом:

– Ты мне ничего не сказал! Откуда я знала, что надо еще что-то поворачивать? Ты нарочно ничего не сказал. Ты хотел меня выставить полной дурой. Выставил! Теперь упокоился?! Теперь все в порядке? Теперь ты доволен?

Я молчал. Я не сказал ни одного слова. Ангел. Я – ангел. Впрочем, это известно всем. Просто выдался не мой день, его надо было переварить. А это было трудно. В тридцать три года, когда начинаешь свой бизнес, – это еще трудно…

Наконец я сел в машину, мгновенно промочив насквозь зад штанов и спину пиджака, завел мотор, и мы выехали со стоянки. Я продолжал молчать. А что, собственно, я должен был кому-то говорить? И зачем?

Теперь мы молчали оба. Лена дулась и сопела.

Мы выехали на шикарные Елисейские Поля. Снова вовсю светило солнце. Люди улыбались, посматривая на нас и на машину. Мы были красивой парой.

В смысле, я с Ленкой, а не я с «Мерседесом». Париж снова жил, любил и куда-то бежал. Я продолжал молчать.

С момента выхода из банка из меня не вышло ни одного слова. Во мне все кипело и ненавидело. Я душил с утра покусанный руль кабриолета и точно знал, что если я прибью сейчас эту длинноногую скотину, то присяжные меня оправдают. Единогласно. Говорить не было сил. Видения агонизирующего, но до деталей знакомого тела затмевали движение машин около avenue George V. Я продолжал молчать и только скрипел глазами.

И тут, посередине Полей, в центре Пятой республики, в мае месяце, распугивая прохожих и полицейских, раздался душераздирающий крик на русском языке не очень русской Лены Штейнбок прямо в лицо уже двадцать минут глухонемому мне:

– ПЕРЕСТАНЬ НА МЕНЯ КРИЧАТЬ!!! УГОМОНИСЬ!!! СЛЫШИШЬ?!!!!

Это было очень смешно и смешно неожиданно. Я остановил машину и все ей простил. Потому что когда любишь – все прощаешь. И по-другому не бывает.

Мы очень близкие друзья. Ленка часто бывает в Москве и всегда говорит, вспоминая прожитые вместе годы:

– Конечно, у тебя после меня много чего было. И твоя жена просто создана для тебя. Она идеал. И вы любите друг друга. Но никто в жизни не доводил тебя так, как я! И убить-то ты хотел только меня, любимый!

И с гордостью улыбается. Может быть, в этом и есть женское счастье?..

Пусть позовут в Думу на обсуждение закона, я им много еще чего могу рассказать…

Большой специалист, знаете ли…

А Ленка как была романтиком, так и осталась: «Никто, кроме меня, не доводил…»

Наивная…

– Сейчас я отойду, и он все вспомнит. Это такая болезнь индивидуальная и редкая. Доброгеймер… Вместо Альцгеймера. Альц куда-то делся. Отпал. А вот Геймер остался. Не обращайте внимания. Продолжайте. Мне даже очень интересно…

Добрые и гуманитарные как груз глаза любимой могли распугать стаю голодных гиен в саванне.

– Да Наташа я, блин, Наташа! Ну, Александр, ну что такое? Я, между прочим, после нашего знакомства разошлась с мужем. И по телику тебя часто вижу. И книжку купила. А вот самой позвонить уже неудобно было… Понимаешь? – В словах незнакомки звучала слегка горьковатая женская раздраженность.

Я понимал. Моя дама тоже. Но как-то по-своему…

– А вы кто? – неожиданно раздался продиктованный естественной обидой девичий вопрос, постепенно переходящий в глухонемой женский вопль. – Я вот Наташа из Иркутска. А вы, наверное, жена? Сразу видно. Да вы ничего такого не думайте. Мы с Александром познакомились десять лет назад, я была еще с двумя подругами. Сначала было очень страшно. А потом как-то все здорово получилось и даже забавно. Правда, Александр? Давайте отойдем в тень, а то здесь сгорим скоро. Как же я рада тебя видеть!

Аппетитная фигура последовала под пальму. Конвой и я направились следом.

Пляжные продавцы разносили холодные тайские кокосы с трубочками. Мы молча стали посасывать молоко из гигантских орехов. Здоровенькая сибирячка провела какой-то мгновенно разовый отсос белой искрящейся жидкости и смешно хрюкнула правой ноздрей.

И вот тут я все вспомнил. Все завертелось перед глазами: и Наташка, и ее две иркутские подружки, и весь этот день десять лет назад, здесь же, в Пхукете, и соломинка, и швейцарский менеджер…

Наташа поняла, что я все вспомнил, и вскочила на ноги. Мы бросились на шею друг другу, как родные, как люди, которые много чего пережили вместе, а потом их разнесла по разным городам судьба. Кокосы валялись на траве, и мой доходил сам по себе, извергая содержимое от радости…

Любимая улыбалась, ничего не понимая, но что-то уже понимая. Недруги назвали бы эту улыбку приветственным и дружелюбным оскалом, но я-то чувствовал, что каннибализм отступил и что подруга жизни уже была полна истоками человечности и любопытства, а ослепительные белые зубки могли теперь уже распугать всего лишь косяк тигровых акул… Да и то не очень большой.

…В ноябре меня контузил очередной приступ «от всех удрать, ничего не делать, в гольф играть, а для этого – то закрыть, это сдать, остатки продать, кое-кого послать, где-то купить и туда слинять…»