Алина: светская львица - Валерий Бондаренко

Разговор этот состоялся в самом конце вечера, так что ее смущения, кажется, никто не успел заметить.

Она поднялась к себе, но раздеваться не стала, отослала горничную и села в кресло, накинув шаль, — слишком пунцовую, ей вдруг показалось.

Конечно, Алина была уже вовсе не так наивна. Она понимала, что разговор состоится самый решительный. Она вынуждена будет объявить государю, что любит другого. Другого?.. Любит?.. Отчего-то Алина впервые с открытой неприязнью подумала о Мэри Барятинской: вот у кого не может случиться этих странных, темно и тяжело волнующих положений…

Алине показалось так одиноко, точно воздух вокруг стал реже, а все предметы разом отступили от нее.

«Я сирота», — подумала Алина уныло и очень трезво. Она закрыла глаза. Вокруг было прохладно, тихо. Кто-то встал перед нею, высокий, белый, совсем без лица.

— Ты призрак! — сказала Алина.

Призрак засмеялся и взял ее за руку, теплый.

Алина открыла глаза. Перед ней стоял государь. Губы и водянистые (чуть царапнуло это вдруг) глаза его улыбались…

Утром Алина нашла на туалетном столике красную коробочку в виде бутона тюльпана. В коробочке, на розовом муаровом шелке, синел, как осколок вчерашнего вечера за окном, крупный, весь в искрах, сапфир.

Ежегодно 1 июля самой оживленной дорогой в Российской империи становилось шоссе, соединявшее Петербург и Петергоф. Не стало исключением и 1 июля 1836 года. С раннего утра, несмотря на моросивший дождик и низкие тучи, плотно вставшие над шоссе до самого горизонта, десятки экипажей устремились из северной Пальмиры к северному Версалю.

Были здесь и двухколесные изящные кабриолеты столичных денди, и тяжелые семейные тарантасы степных помещиков, явившихся в столицу с чадами и домочадцами. Легко неслись длинные ландо роскошных «львиц» полусвета. Сами «львицы» по причине дождя не красовались под кружевными зонтиками, блистая, как обычно, глазами на рослых гвардейских кавалеристов, но прятались под кожаным верхом своих экипажей, уныло вдыхая сырой и довольно знобкий воздух.

Ближе к десяти часам утра все чаще стали мелькать кареты с гербами на дверцах, с ливрейными лакеями на запятках. Выглянувшее наконец-то солнышко проникало в золотисто-стеганые глубины карет, и тогда там вспыхивал алмазами фрейлинский «шифр» или загоралась алым иль голубым орденская лента.

То съезжался Двор.

В половине одиннадцатого царица явилась в Куропаточной гостиной, где ее поздравили супруг и дети. Затем в торжественном полонезе императорская фамилия проследовала в Картинную галерею, где среди статсдам и фрейлин в каком-то сонном оцепенении стояла и наша Алина в пунцовом фрейлинском платье, с розовою, унизанной жемчугами повязкой в волосах и с вуалью легчайшего газа, так смиренно прикрывавшей ее головку.

Склоняясь перед своей повелительницей, Алина густо вдруг покраснела. На миг, на единый лишь, но мучительный миг, ей показалось, что все смотрят на нее, что все знают о сегодняшней — такой странной, неизъяснимой и, наверно, все-таки грешной — ночи. Алине почудилось, что она летит в ледяную бездну.

Но царица улыбнулась ей ровно так же, как перед тем Мэри и целой веренице фрейлин в пунцовом, и камер-фрейлин в темно-зеленом, и фрейлин великих княжон в синем…

Церемония продолжалась томительно долго. Дамы Двора приседали перед их величествами. Шелестели златотканые трены, императрица, в своем серебристом платье похожая на фонтаны за окном, стояла почти неподвижно, произнося одну и ту же французскую фразу благодарности. Всегда узкое и бледное, лицо ее казалось осунувшимся и заметно носатым.

«Она уже немолода!» — подумала Алина как-то глубоко и почти с насмешкой. Тотчас она устыдилась этой мысли. И тут кто-то мягко сжал ее руку поверх кисти. Алина вздрогнула. Румяная и свежая, точно роза, графиня Бобринская (теперь уже в сказочных жемчугах) улыбнулась ей очень ласково и как-то по-особенному беспечно. Графиня тотчас отвела взгляд свой. Алина его проследила. Взгляд Бобринской, как и следовало ожидать, уперся в царя. Белесые глаза его равнодушно прошлись по Алине.

Сердце ее точно оборвалось. Она почувствовала себя обманутой, брошенной, обесчещенной. Прошедшая ночь представилась нелепым, стыдным и страшным действом.

Царская чета проследовала в Тронный зал к следующим гостям. Алина машинально двигалась в императорской свите, теперь бледнее самой царицы.

Сразу после поздравлений она убежала подальше в аллеи. Увы, всюду шатались праздные толпы! Алине казалось: все смотрят на нее с презрением и злорадством. И не ее придворный наряд привлекал их внимание: черный широкий плащ-домино, положенный в Петергофе на маскарадах (а именно маскарадом считался сей праздник) скрывал ее пунцовое платье. Но лицо!.. Но глаза!.. Как же они ее выдавали!..

Не видеть его, не думать о нем, отомстить ему! Но как?.. Лишь теперь Алина осознала пропасть, что отделяла простых смертных от небожителей, полубогов, которым она служила. С ней обошлись так, как обходится молодой барин с сенной девушкой в доме своей жены. Императрица не считала достойным себя ревновать к ней супруга!

— Все ложь! — твердила Алина, и слезы мешались с дождевою моросью на ее лице. — И Мэри, и эта Бобринская развратная!.. А Базиль?..

Она с нежностью — и впервые за несколько дней — вспомнила о Базиле. Вот кто ее бы не предал! Вот кто был бы ей благодарен! Да что там «благодарен», — он бы любил ее!

«Но Боже мой, это ведь все мечты, мечты! Он же почти дитя…» — подумалось ей невольно. Впрочем, она отогнала эту мысль — вернее, догадку, тотчас напомнившую ей, что она уже не дитя, что она грешница!

— Итак, я не посмею ему открыться, — сказала Алина себе вдруг очень холодно и спокойно.

Эти слова точно оборвали в ней натянутую струну. Она как-то спокойно и безнадежно, устало посмотрела вокруг. Среди темной мокрой листвы без всяких проблесков мелькало серое море. Алина зашла в самый дальний уголок Нижнего парка, где отлив обнажил дюны. Гряды грязного песка и мутные лужи подступали к самым деревьям.

«Вот жизнь!» — подумала Алина и хотела уж повернуться в аллею, как вдруг ее обняли за плечи властно и прижали к сырому черному плащу.

— Государь! — вскричала Алина.

— Тише, тише, глупенькая моя…

— Надоел, надоел мне свинский ваш Петербург; вон отсюда!

Слова эти, произнесенные хрипло и с жаром, заставили Алину недоуменно вздрогнуть. Она глянула из беседки и увидала сквозь пляску ночной виноградной листвы круглый профиль поэта Жуковского. Но голос был не его, — слишком крепкий, яростный. Жуковский и этот кто-то мимо прошли, и Алина тотчас забыла о них. Она ждала здесь его! Издали со стороны павильона слышались мерные звуки музыки. Там, среди тысяч свечей и десятков танцующих пар, был он, ее любимый и повелитель. Или он уже крался окольной тропинкой по ее следам сюда, чтобы обнять — всегда так внезапно и крепко?..