И в море водятся крокодилы - Фабио Джеда

Но все это шло вразрез с третьей заповедью мамы: не обманывай.

Кроме того передо мной постоянно вставал вопрос: где ночевать? Когда наступала ночь, мы с ребятами отправлялись в разные мрачные трущобы на окраинах Кветты и там прятались. Заброшенные дома, почти руины. Наркоманы за машинами. Костры. Мусор. Я был очень грязен, но каждое утро, прежде чем искать, что бы поесть, я шел в мечеть помыться, а потом проходил мимо школы — той самой.

Я не пропустил ни одного дня. Как будто не хотел прогуливать.

Однажды вечером я поговорил с оста саибом, хозяином магазина, на которого я работал: сообщил ему, что хочу уйти и поискать другую работу, но спать на улице я больше не могу.

Он молча взял лист бумаги и сделал расчет. Сказал мне, сколько я заработал за это время. Я ушам своим не верил. Из сумки он вытащил банкноты и монеты и протянул мне. Порядочная сумма. Никогда в жизни у меня столько не было.

Потом добавил:

— Если проблема только в ночлеге, приходи по вечерам в магазин, перед закрытием. Я разрешу тебе здесь спать.

— В магазине?

— Да, в магазине.

Я огляделся. Чистота, ковры на полу, подушки, прислоненные к стене. Воды и туалета нет, но рядом мечеть, куда я мог бы ходить по утрам.

Я согласился. По вечерам, около семи, я появлялся в магазине, он опускал железные ставни и запирал меня на всю ночь до его возвращения утром, даже если он приходил в десять или позже. Ключей мне, разумеется, не оставлял. Ожидая, пока он вернется и выпустит меня, я от нечего делать, помнится, пытался читать газеты, которые он оставлял на стойке. Они были на языке урду. Надо сказать, я так и не научился толком на нем говорить. Читал я медленно, так медленно, что к середине страницы забывал, о чем говорилось в начале. Я искал новости об Афганистане.

— Кстати, может, расскажешь еще что-нибудь об Афганистане, а потом продолжишь свою историю?

— И что же тебе рассказать?

— О твоей матери, о твоих друзьях. О родственниках. Как живется в твоей стране?

— Я не хочу рассказывать о них, и о стране тоже рассказывать не хочу. Это все не важно.

— Почему?

— Факты — вот что важно. Важна история. То, что меняет твою жизнь и что случилось с тобой, а не где или с кем.

Одним зимним утром — зимой я целыми днями смотрел на небо в надежде, что пойдет снег, как в Наве, но, несмотря на холод, пробирающий до костей, зима в Кветте была бесснежной — хуже не придумаешь; когда я понял, что снега не будет, я разрыдался так, как никогда прежде, — так вот, одним зимним утром я зашел в лавку, торгующую тарелками и стаканами, и попросил глоток воды. Лавочник взглянул на меня как на мерзкое насекомое, затем потребовал:

— Сначала скажи, кто ты: шиит или мусульманин?

Понятно, что в теории это одно и то же, поэтому вопрос сам по себе изначально был идиотским. Я разозлился. У любого терпения есть предел, даже если ты ребенок ростом с сидящую собаку.

Я сказал:

— Первым делом я шиит, затем мусульманин. Даже не так, — добавил я, — сначала я хазара, затем шиит и потом мусульманин.

Конечно, я мог просто сказать, что я мусульманин, но назло ему сказал то, что сказал. И тогда он схватил метлу и принялся безжалостно, жестоко избивать меня. Удары сыпались на голову и спину. Я вылетел из лавки с громким воплем, отчасти от злости, отчасти от боли, а вокруг стоял народ и наблюдал, не вмешиваясь в происходящее. Я нагнулся, схватил камень и запустил им в лавку, бросок получился сильный и точный: если бы меня увидел американец, он несомненно взял бы меня играть в бейсбол в какую-нибудь команду. Я не хотел попасть во владельца лавки, только разбить тарелки и стаканы. Он пригнулся, спрятавшись за прилавок, и камень разнес вдребезги все, что было выставлено внутри деревянного шкафа. А я бросился наутек. Никогда больше я на ту улицу не возвращался.

Вечером того же дня — не знаю, где был Суфи, куда-то он запропастился — я отправился поесть индийский аш. Это суп из фасоли и длинной тонкой лапши, он немного похож на минестроне. Так вот, отправился я поесть аш — я заработал немного больше и хотел потратить деньги с толком, нан тандури и греческий йогурт меня уже достали — и только взял миску, как появился какой-то мужчина с бородой и злобно спросил:

— Почему ты ешь аш у индийцев?

Гм, а надо сказать, Фабио, что есть аш — это грех, не знаю почему, но это так. Однако я его уже попробовал, и он мне очень понравился — клянусь тебе, он очень вкусный. Если еда такая вкусная, то я ни за что в жизни не поверю, что есть ее — грех, понимаешь? Поэтому я ответил:

— Мне он нравится. Почему я не могу его есть?

Я сидел не за столиком ресторана, поэтому бородач меня и заметил. Я сидел на пыльной площади, а в центре этой маленькой площади стоял индиец с кастрюлей. Ты платишь за порцию аша, он дает тебе миску аша и ложку, и ты стоишь где-нибудь в уголке и ешь, а потом возвращаешь ему посуду. Для вас такое невозможно; вы скажете: это негигиенично.

Не знаю, кем точно был этот бородач. На голове у него красовался огромный белый тюрбан, такой плотный, что он не почувствовал бы даже тысячу ударов палкой. Рот его совсем спрятался в бороде и усах, так что, когда он говорил, движения губ не было видно, только щеки чуть заметно шевелились, — в общем, он напоминал чревовещателя. По всей видимости, он был ваххабитом, одним из тех фундаменталистов, что постоянно кричат о джихаде и тому подобном.

Короче, что он сделал? Схватил миску и опрокинул ее. А я же заплатил за суп — это мой суп! Но я только и мог, что стоять да смотреть, как бульон впитывается в землю, а кот жрет мою фасоль.

И я подумал: все, хватит.

Мне надоело, что ко мне плохо относятся. Меня достали фундаменталисты, достали полицейские, которые тебя останавливают и требуют паспорт, а когда ты им говоришь, что паспорта нет, они забирают у тебя все деньги и кладут себе в карман. И ты должен сразу все отдать, а если нет, то они отведут тебя в участок и изобьют до полусмерти — кулаками, ногами. Мне надоело рисковать жизнью, как в тот раз, когда я чудом спасся от ваххабитского теракта. Мы, мальчишки с Лиакат-базара, не пошли, как обычно, молиться в самую большую шиитскую мечеть Кветты. Я теперь уже не припомню, почему мы туда не пошли, но в какой-то момент послышался очень громкий хлопок, и мы побежали смотреть, что произошло. Нам рассказали, что в мечеть хотели войти два камикадзе; одного остановили, а второй вошел в здание. Оба взорвали себя. Из тех, что были внутри мечети и снаружи, погибли, как мне сказали, девятнадцать человек.

В общем, я на улице встретил несколько ребят, которые решили уехать в Иран. И тех, кто вернулся из Ирана. Они говорили, что в Иране лучше, чем в Пакистане (в этом я почти не сомневался; я готов был поклясться, что любое место на земле лучше Кветты, даже несмотря на то, что я там и не бывал никогда), и что в Иране больше работы. И с религией там проще. Иранцы, они ведь тоже шииты, а для нас, хазара, это хорошо, ведь по какому-то дурацкому принципу у братьев по религии отношения лучше, притом что сам я уверен, что следует быть любезным со всеми: для этого не надо разглядывать паспорт или спрашивать про вероисповедание.