Штрафник из танковой роты - Владимир Першанин

— Быстрее, чего тянетесь. Помираю…

Некоторые лежали вниз лицом, и я подумал, что это мертвые. Потом догадался — они ранены в спину или ягодицы. Один красноармеец сидел, неестественно выпрямившись, держась рукой на край повозки. На плечи была накинута шинель, а широкая повязка на груди почернела от крови. Изо рта тоже тянулась нитками кровь. Его поддерживал санитар и согласно кивал, когда тот что-то пытался сказать.

— Грудь разорвало, — прошептал Федя. — Помрет.

Перебитые ноги у некоторых были туго обмотаны кусками гимнастерок, торчали самодельные деревянные шины. Над вереницей повозок стоял гул стонов, умоляющих голосов, кто-то звал мать, просили спирта. Мы раздали почти всю махорку. Спирта у нас не было, а имелся бы, мы и сами бы выпили. Меня не отпускала дрожь от всего увиденного. Разве это война? Мясорубка какая-то. Эти бедолаги по фашистам даже не успели выстрелить, а их уже искалеченных в тыл везут.

Минуя обоз, мы проламывались через кусты. Капитан Безуглов на лошади сопровождал нас. Мы спустились из леса. Осмотрели мост, исклеванный пулями. Решили, что легкие танки пройдут. «Тридцатьчетверка» Тихомирова шла последней. Сержант Шарафутдинов, механик-водитель на Т-34, которого мы для краткости именовали Шараф, осторожно вел тридцатитонную махину. Мост под тяжестью танка трещал и ощутимо прогибался. Когда он прошел две трети, что-то оглушительно треснуло. Лопнуло одно из бревен. Обломок метра полтора длиной, кувыркаясь, отлетел далеко в воду. Механик от неожиданности дал газ, лопнуло пополам еще одно бревно, но танк уже выскочил на левый берег.

Тихомиров вместе с Шарафом снова прошлись по мосту. Было ясно, что «тридцатьчетверку» расшатанный, треснувший настил второй раз не выдержит. Легкие танки, возможно, и пройдут. Речушка была так себе, одно название — метров пятнадцать в ширину, но с илистым, вязким дном. Прошли две последние санитарные подводы, а капитан насмешливо спросил Тихомирова:

— Ты по мосту отступать, что ли, примеряешься? Забудь про это, товарищ старший лейтенант.

Я заметил, что Тихомиров покраснел.

— Никто отступать не собирается, но пути отхода знать надо.

— Куда нам еще отходить? — засмеялся Безуглов и хлопнул старлея по плечу. — Раненых вывезли. Расстрелять мост к чертовой матери!

— Есть расстрелять, — козырнул наш ротный. — Федор, четыре фугасных под «быки». Огонь!

Я был башенным стрелком, и команду предстояло исполнять мне. Вот бы не подумал, что первые выстрелы на войне сделаю по своему родному русскому мосту. Но четырех снарядов оказалось мало, хотя со ста метров я не промахнулся ни разу. Взрывы переломили десяток бревен, вырвали кусок настила. Мост слегка накренился, но продолжал стоять. Я выстрелил еще два раза. Брызнули крупные щепки, отвалились перила. Я подумал, что мы зря гробим такой прочный мост. А если все же отступать придется?

— Ладно, — махнул рукой начальник разведки, — слабоваты ваши пушчонки.

Он приказал часовым у моста собрать сушняк и поджечь мост. Тихомиров мог бы своей мощной трехдюймовкой разнести избитые бревна, но промолчал и дал команду двигать вперед.

Командир стрелкового полка Урусов, высокий, худой, в длинной шинели, похожий бородкой клином и костлявым лицом на Дзержинского, не стал выговаривать, что мы отсиделись в лесу и не кинулись под бомбами разыскивать штаб. Да и найти его было мудрено. Штабные землянки располагались в овраге на левом фланге, где выдавалась вперед дубовая роща.

Танки приказали отогнать в лесок за штабом и замаскировать. Тихомирова и командиров взводов полковник оставил на совещание. Через час ротный собрал всех нас и растолковал ситуацию. Немцы, по данным разведки, находятся километрах в пятнадцати от линии обороны полка. Во время бомбежки погибло более ста человек, из них половина тех, кто убегал через поле. Разбило несколько пушек, но артиллерии пока хватает, а мы остаемся вроде как в запасе.

— Только этот запас больше суток не продлится. А то и раньше в бой введут. Немецкие танки в любой момент могут появиться.

— Зря все же мост взорвали, — сказал кто-то из старых танкистов. — Пехота эту речушку вброд перейдет, а нам маневра в случае чего не будет. Сомневаюсь, что поблизости еще такой крепкий мост найдется.

— Взорвали и взорвали, — обрезал разговоры Тихомиров. — Маневры! Забудьте про любые маневры на восток. Отступать категорически запрещено. Или кому-то неясно?

Когда расходились, Прокофий мрачно заметил:

— Чего ж неясного? Два налета фрицы сделали. Сто убитых и раненых сотни три. Воевать еще не начали, а батальон списали.

— Да еще дезертиров добавь, — отозвался кто-то. — Вот тебе и ур-ря, бей фашиста! С кем бить, если немцы еще пару раз отбомбятся?

Ночью мы дежурили по очереди возле танков со снятыми и готовыми к бою пулеметами. Шли разговоры о диверсантах. Как они бесшумно подкрадываются и бьют в спину кинжалами зазевавшихся часовых, а потом режут глотки остальным.

— Абреки! — засмеялся Паша Закутный. — В осеннем лесу сучок хрустнет, за триста метров слышно. Просто дрыхнуть не надо. Три пулемета на постах да гранаты. Можно от кого угодно отбиться.

— Герой! — засмеялся Прокофий. — Штаны не потеряй.

Паша вспылил, но спор прекратил Федор Садчиков. Предупредил:

— Не знаю, как взводный, но если кто ночью заснет, зубы повышибаю.

На Федю, видать, тоже сильно подействовали бомбежка, смерть, увечья сотен людей. Настроен он был зло. Вступать в пререкания с ним не рискнули даже ребята из соседнего взвода. Такой и правда вышибет.

Ужин нам не подвезли. Тихомиров ходил к полковнику, тот сказал, что его люди уже трое суток на голодном пайке сидят. Но уже в темноте прислал двух бойцов и лейтенанта. Бойцы принесли ведро молока и вещмешок вареной картошки «в мундире». Наверное, где-то в селе взяли. На три десятка человек хватило лишь червячка заморить. Спасибо и за это.

А ночью на посту я слышал, как гудели над головой бомбардировщики. Потом, словно в шпионском фильме, взвились две, еще две красные ракеты, показывая на позиции полка. Мы переполошились, ожидая, что на нас обрушатся бомбы, но самолеты, видать, уже пролетели. По ракетчикам, вернее, в их сторону, полосовал длинными очередями «максим», хлопали выстрелы. Ракет больше не было, а ротный приказал удвоить караулы. Прикорнул я только под утро, набросав на себя тряпье, которое нашлось в танке. У нас имелся брезент, которым были накрыты все машины. Однако ночь выдалась такая холодная, что от брони на расстоянии несло могильным холодом. Когда вышел утром по нужде, под сапогами хрустел ледок. Не успеешь оглянуться — зима! Я все еще жил понятиями мирного времени. Мне и в голову не приходило, что до зимы еще надо дожить.

Вместо завтрака пили заваренный иван-чай. Пихали в кипяток оранжевые сухие будылья. Напиток цветом и вкусом действительно напоминал чай. Еще бы сахару и хлеба! Ну, хоть что-то горячее в брюхе булькает, и то хорошо.