Первая жертва - Бен Элтон

Наконец Кингсли оказался в кабинете начальника тюрьмы. Он стоял на аксминстерском ковре и ждал, а сам начальник сидел за огромным дубовым столом, не отрываясь от разложенных перед ним бумаг, и старательно делал вид, что не замечает Кингсли.

Молчание растянулось минут на пять, и наконец начальник заговорил, по-прежнему не удостоив заключенного взглядом.

— Я так понимаю, что эта война «оскорбляет вашу логику», — сказал он, просматривая статью о судебном заседании в старом номере «Дейли телеграф». Он держал страницу за уголок, презрительно зажав его большим и указательным пальцами, словно даже газета могла заразить его микробом трусости и упадничества.

Кингсли начал сожалеть, что прибегнул к слову «логика», объясняя свою точку зрения на суде. Его цитировали повсюду, и его рассуждения вызывали особое возмущение, потому что воспринимались как показатель врожденного снобизма и нравственной ущербности. С другой стороны, как еще он мог ответить на дурацкие вопросы? И почему он должен извиняться за свою правоту? Все его доводы сводились именно к этому слову.

— Да, сэр. Она оскорбляет мою логику.

— Вы считаете патриотизм нелогичным чувством?

— Нет, но я не считаю, что патриотизм — достаточное оправдание поразительно нелогичного поведения.

— Поразительно нелогичного поведения, СЭР! — рявкнул стоящий за его спиной надзиратель и сильно ударил Кингсли по плечу дубинкой.

— Поразительно нелогичного поведения, сэр, — повторил Кингсли сквозь зубы.

— Вы не считаете это достаточным оправданием? — сердито передразнил его начальник тюрьмы. — А какое оправдание нужно англичанину для проявления патриотизма? О чем вы говорите, жалкий резонер?

— Убийство миллионов людей для достижения определенной стратегической или политической цели кажется мне совершенно нелогичным, независимо от того, насколько благородные чувства скрываются за этим поступком.

— Наша цель — победа.

— Возможно, это и есть наша цель, сэр, но я полагаю, что эта цель обманчива.

— Вы не верите, что мы можем победить? И поэтому не идете сражаться?

— Я не думаю, что речь по-прежнему идет о «победе». Для меня очевидно, что так называемая «победа» будет столь же разрушительной для победителя, как и для побежденного. Каждый участвующий в этой войне народ будет изможден и надломлен.

— Господи боже мой! Вы говорите так, словно вам безразлично, кто победит: мы или немцы!

— С точно зрения логики это действительно не имеет значения.

Начальник тюрьмы, трясясь от ярости, вскочил на ноги. Он обогнул стол, сшибив второпях чернильницу. Подойдя к заключенному, начальник поднял кулак, и Кингсли даже показалось, что он его ударит.

— Вы свинья! Грязная свинья, сэр! Пацифист — это одно, а предатель — совсем другое! Вы — поганый предатель.

Кингсли ничего не сказал, поняв, что спровоцировал очередную вспышку ярости. Он высказал свое мнение, и никто его не услышал. Теперь он в тюрьме. Зачем повторять одно и то же? Ему снова не удалось промолчать, и он снова поплатился за свой интеллект и эго.

— Мой сын пал в битве за Лос, — выдавил из себя начальник тюрьмы. — Он повел своих людей прямо на немецкие пулеметы. Эти ублюдки, немцы, измолотили его с двухсот ярдов! Его и почти всех, кто шел за ним! А теперь вы стоите здесь и говорите, что вам безразлично, кто победит: мы или немцы.

Кингсли сумел удержаться от ответа. Сдерживаться ему было трудно, и он слишком поздно стал этому учиться. Всего несколько дней, даже несколько часов назад он не смог бы промолчать. Он бы пустился доказывать, что смерть сына начальника тюрьмы — не его вина. Это вина самого молодого человека. Вина правительства. Вина каждого, кто не смог восстать против безумия войны. А единственный невиновный здесь человек — это он сам.

Начальник тюрьмы сунул под нос Кингсли фотографию своего сына. Кингсли и раньше видел эту фотографию. Точнее, не именно эту фотографию, а множество практически одинаковых фотографий. Их были десятки, сотни тысяч. Миллионы одинаковых образов. Они были повсюду: на каминных полках и пианино, в медальонах, они стояли в рядок на столиках, их печатали в черной рамочке в газетах. Всегда одна и та же фотография. Молодой человек в студии фотографа, с застывшим лицом, чтобы черты не размазались, когда свет попадет в затвор. У офицеров обычно на коленях лежали перчатки и трость; солдаты стояли, иногда парами или тройками. Братья, кузены. Товарищи. У наиболее задорных парней фуражка была набекрень, и изредка в руках человека на снимке были пистолет или сабля. Но, несмотря на эти мелкие отличия, все фотографии, по сути, были одинаковы. Молодые люди, застывшие и словно окаменевшие при жизни, которым уже скоро предстоит застыть и окаменеть в объятьях смерти.

Из-за фотографии на Кингсли смотрело перекошенное от ярости лицо начальника тюрьмы.

— А смерть моего сына оскорбляет вас, мистер Кингсли? Она волнует ваш интеллект? Вы находите ее масштаб неподобающим?

Кингсли молчал.

— Отвечайте! — рявкнул начальник тюрьмы. — Она оскорбляет вас?

— Да, — сказал Кингсли. — Если честно, оскорбляет.

И снова Кингсли показалось, что начальник сейчас ударит его, но тот вместо этого вернулся за стол и стал промокать разлитые чернила.

— Уведите его, — сказал он дрожащим голосом. — Уберите этого ублюдка с глаз моих долой.

Для Кингсли начался первый вечер заключения в «Уормвуд скрабз», а виконт Аберкромби тем временем впервые ужинал с офицерами своего нового батальона. В честь вновь прибывших был устроен торжественный прием. Ужин был почти роскошный, учитывая обстоятельства, при которых его организовали. Повара батальона, вместе с офицерскими денщиками, приложили героические усилия, отправившись на велосипедах и пешком далеко в тыл, как можно дальше от выжженных войной мест, туда, где каким-то чудом мир жил привычной жизнью. Где в полях колосилась пшеница, в загонах стоял скот и каждое утро появлялось свежее масло. Было так странно выбраться из края грязи, пересечь нечеткую, проходящую с севера на юг через Бельгию и Францию линию всего в акр или около того шириной и отправиться туда, где мир по-прежнему был полон красок. Было удивительно сделать несколько шагов и попасть из коричнево-серого мира в мир, полный сочных зеленых, красных и желтых тонов. Купить там (по заоблачным ценам) что-то вкусное, свежее, полезное и вернуться, переступив через едва заметную границу, обратно в созданный человеком ад. Они это сделали и, добавив то, что отдали им офицеры из своих посылок, приготовили превосходный ужин.

Подали два супа, жареного гуся, жареную свинину, превосходного лосося, а на десерт вишневый пирог и пудинг из патоки, а также сыр и галеты. Кто-то раздобыл приличное вино, портвейн, бренди и шотландский виски. Взнос виконта Аберкромби заключался в огромной коробке превосходных толстенных гаванских сигар.