Кассандра пила массандру - Дарья Симонова

Словом, господа ученые, посвятившие себя проблеме долголетия, а может, и бессмертия, наверняка давно поняли, что Кощеева игла — в иллюзорной дружбе с божеством, пожирающим собственных детей. В оптическом обмане, во внутренней комнате смеха, в чьих зеркалах можно затеряться, нелегально переплывать Лету туда-обратно и никогда не умирать.

Настасья Кирилловна давно забыла, как это бывает… Ее страшило это дочкино «когда-нибудь», до которого она сама может и не дожить, и смерть накроет ее тяжелым позором. Ведь она променяла родительский дом на пшик! Для мифического «Марилэнда» была продана мамина квартирка, уютный островок в глуши, за двести километров отсюда. Настасья до сих пор не могла представить, что с этого места содрана кожа ее детства. Теперь, приехав в родной город и пройдя сто пятьдесят шесть шагов от вокзала по главной здешней артерии, носящей имя летчика — местного уроженца, она, конечно, найдет свою кирпичную пятиэтажку на прежнем месте, но на родном балконе третьего этажа уже не будет маминой кормушки для птиц, которую так не любили соседи снизу. Это уже будет чужой балкон, расплывшийся в своей пузатой отделке, жадно захватывающий пространство. Настина мама не любила остекленные балконы, говорила, что в них нет воздуха и зарядку делать неинтересно. Как она выжила, одна с больным ребенком в этом незнакомом ей межгородье? Как она поставила этого ребенка на ноги, да так, что Настасья и забыла, что была когда-то девочкой-задохликом в вечно поддеванных под цигейковую шапку бабьих платках? Детство было удивительным сочетанием опыта несбывшегося — несбыточность была чем-то вроде обязательного навыка, как плавание или велосипед, — и задыхающегося астматического счастья.

И теперь от этого счастья, которое только и способно выдержать проверку на подлинность, не осталось и следа в пространстве. Даже сердючки снизу куда-то сгинули — и теперь попали в радиоактивную зону ностальгии, потому что даже яд той спартанской девственной эпохи Настасья бережно собирала по каплям, словно березовый сок…

Так она вспоминала о проданном гнезде — и молила, чтобы у нее вместе с кучкой активистов во главе с совсем не святым Валентином получилось победить проклятую систему. Его свирепость и несгибаемая злоба оборачивались справедливо карающей дланью, когда дело касалось сволочной чиновничьей касты и продажной власти на местах, что, понятное дело, была подкуплена бывшим прокурором. Который… слегка запоздал со своей смертью. В любом другом случае Настасья Кирилловна жестоко порицала бы себя за циничные мысли, но Помелышева было совсем не жалко. А с другой стороны, его внезапная смерть в корне меняет картину маленького окрестного мира, ведь уязвимость объекта заставляет сомневаться в том, что он был абсолютным злом. Даже если иметь в виду доктрину справедливого возмездия.

Погружаясь в эти мысли, Настасья отправилась в долгий путь к одной милой и слегка безумной даме, которая обещала отдать не угодившую ей орхидею. Чем она не угодила, секретом не было — не цвела, конечно. Настасья решила рискнуть и повозиться с несговорчивым цветком — почему бы не удовлетворить исследовательский интерес забесплатно! Еще и ванька мокрый в нагрузку обещан. Он хотя и неприхотлив, но в прошлом году погиб в Настином саду, а Кирилловна любила круглогодичные цветы…

Влажная духота с самого утра нагнетала дождь, но целый месяц небо не давало себе настоящей разрядки, проливаясь лишь скудными каплями, которые нисколько не освежали атмосферу — а, напротив, добавляли ей тяжести и злости. Долгий путь на электричке вперемежку с автобусами Настасья проделала, стоически запрещая себе впадать в кислородное отчаяние. Долгожданная прохлада обрушилась внезапно на обратном пути, словно изрыгая свое азартное «нате!». Настасья не успела добежать от остановки до дома и впервые за много лет блаженно промокла, чувствуя себя младенцем, пропитанным околоплодными водами. В этой счастливой первозданности — и уже начиная непривычно зябнуть — она и вернулась домой. Дома по-прежнему было пусто — муж уехал к стареньким родителям помогать с огородными делами. Просушка, помывка, переодевания — все это Настасья проделала справно и на скорую руку, верная своему правилу минимизировать любую домашнюю каторгу, за счет чего увеличивать время удовольствия и разных приятных дел.

А приятные дела — это Настин сад! Вроде тоже домашняя возня — но совсем иного свойства! Маленькая комнатная вселенная в масштабах одного утепленного балкона. А скажи ей еще лет десять назад, что она будет ликовать от того, что расцвел хвостатый бульбофиллум[4] — чудик, показывающий язык, так ведь подняла бы на смех! Впрочем, судя по имени, чудик с длинными склеивающимися ножками был женского рода. Встречайте, Элизабет-Анна по прозвищу Брусника! Это цветок, а не модная блогерша. Орхидея… Особая гордость в том, что Настасья вовсе не орхидейница и быть ею не собиралась, ей было интереснее съедобное направление трудов праведных — баклажаны, помидоры и ее высшее сельскохозяйственное достижение — миниатюрный арбузик. И все же у нее расцвели эти шедевры — Пульхерия и Элизабет… Настасья Кирилловна была очень горда собой и, конечно, слегка досадовала, когда эту гордость встречали холодком непонимания.

Сад радостей земных… чем не дело жизни? И почему матерые дачники смотрят на нее снисходительно? Преображать жесткую урбанистическую часть мироздания куда важнее, чем предназначенные для земледелия сотки… Человек рожден, чтобы быть первопроходцем.

Настасья мельком полюбовалась созданием рук своих — чтобы взбодрить жизненное кредо, потом выпила имбирного чая с абрикосовым печеньем и, слегка робея, набрала номер Яны Беленсон.

История Яны извилиста, как и у всякого, кто рвался к власти, потом отошел от власти, но отошел недалеко. Именно ей первой удалось возглавить справедливый бунт обманутых дольщиков, еще до Валентина. Но он-то впоследствии первый понял, в чем была ее корысть. А мадам Беленсон развила бурную и напористую деятельность — такую, что Настасья Кирилловна даже не успевала изучать на форуме все нюансы ее маневров. Яна все время куда-нибудь собирала народ: то в министерство, то к главе администрации, то к областным чинушам. Настасья быстро забывала эти закоулки властной вертикали, а также все письма и заявления, которые подписывала и от своего имени куда-то посылала. Главное, что она уяснила, — это вожделенный статус проблемности объекта! Если многострадальный «Машкин-лэнд» признают проблемным — тогда проклятые взяточники зашевелятся, и им придется найти нового инвестора, который и доведет дело до конца. А вот если бывшего прокуроришку с подельниками суд признает банкротами — то и дольщики вместо квартир, скорее всего, получат жалкие компенсации. Словом, как были обманутыми, так и останутся.

Вот такую версию развития событий яростно внушала всем мадам Беленсон. И ей столь же яростно верили! Потому что она была очень убедительной. Впрочем, как многие активисты и провокаторы. К счастью, в случае с «Мари-лэндом» до баррикад не дошло, но были митинги и репортажи телеканалов, после чего участники возбужденно переписывались в чате и шумно ждали перемен, которые вот-вот должны были обрушиться счастливым водопадом на головы страдальцам. Они постоянно ощущали это нервозное «вот-вот», но почему-то ничего не происходило. Ничего, что было бы похоже на решающий сдвиг… Один бумажный поток справок, обращений, решений, разрешений, определений — и в этом душном месиве бумаг, слипающихся в одну безликую кондовую канцелярскую отписку, тонули годы и угасала жизнь.