Перекрестный галоп - Дик Фрэнсис

— Этот ублюдок Рамблер! — кричала она. — Поганец, все перевернул с ног на голову!

Она ворвалась в кухню в светло-голубом стеганом халате и белых шлепанцах. Схватила газету со стола и стала внимательно изучать статью на первой полосе.

— Здесь сказано, что Фармацевт впал после скачек в депрессию! — крикнула она через плечо, явно обращаясь к отчиму, который благоразумно остался наверху. — Здесь нет и слова правды, черт побери! Да и откуда этому Рамблеру знать? Ведь он все время торчал в баре. Он же пьяница, всем известно.

Я стоял, переминаясь с ноги на ногу, при этом протез издавал тихое металлическое клацанье.

— О, привет, — похоже, мать только что меня заметила. — Читал эту чушь собачью? — спросила она.

— Нет, — ответил я.

— Так и не читай! — Она швырнула газету обратно на стол. — Море грязного вранья.

И с этими словами она резко развернулась и быстро стала подниматься наверх, изрыгая проклятия, непристойности и сообщая всему миру о том, что «оторвет Рамблеру голову, чтоб в следующий раз неповадно было».

Я наклонился, перевернул газету и стал читать.

«ОТ НАШЕГО СПЕЦИАЛЬНОГО КОРРЕСПОНДЕНТА ГОРДОНА РАМБЛЕРА СО СКАЧЕК В ЧЕЛТЕНХЕМЕ», — гласил подзаголовок. Я пробежал глазами строчки:

«Джозефин Каури просто лишилась дара речи, после того как ее надежда, восьмилетний жеребец Фармацевт, главный претендент на победу в „Золотом кубке“, финишировал вчера последним в Челтенхеме, в скачках на приз „Джейнс Бэнк“. Лошадь не вынесла трехмильной гонки, завершила дистанцию шагом и была явно не в форме. Руководство Челтенхема назначило Фармацевту рутинную проверку с взятием всех необходимых анализов.

Уже не впервые за последние несколько недель лошади миссис Каури выдыхаются и не в силах достойно выступить на больших скачках. Ее столь многообещающего в стипль-чезе новичка по кличке Сайентифик постигла та же участь в декабре, в Кемптоне; много вопросов вызвало и выступление еще одного жеребца Каури, Орегона, на прошлой неделе в Ньюбери, где он, являясь разрекламированным фаворитом, не смог прийти к финишу первым.

Неужели Джозефин теряет свою пресловутую магическую силу, которая помогала ей выиграть не только множество призов, но и завоевать всеобщее уважение? Когда до фестиваля в Челтенхеме остается всего пять недель, чего мы вправе ожидать от ее подопечных: фантастических достижений, или же лошадей Каури просто перехвалили, и они не могут побеждать?»

У Гордона Рамблера не было однозначных ответов на эти вопросы. И навешивать ярлыков он не стал. Продолжал рассуждать на тему того, что, возможно, миссис Каури слишком перегружает лошадей на домашних тренировках и ко времени, когда они попадают на ипподром, пик формы у них уже позади. Это не первый случай, когда тренер неумышленно «проигрывает скачки на галопах», так бывает, хотя с моей мамой это явно был не тот случай, при ее-то колоссальном опыте. А возможно, писал далее Рамблер, она просто потеряла свое волшебное чутье и везенье.

Ну, уж способности орать и ругаться она не потеряла, это точно. Я слышал, как она бушует наверху, хотя слов не различал. Наверняка и отчиму тоже досталось, попал под горячую руку. Мне даже было почти жаль его. Почти…

* * *

Я решил, что лучше убраться из дома на какое-то время, и отправился побродить вокруг конюшен.

Блок ближайший к дому, там, где жил Ян Норланд, являл собой одну из сторон четырехугольного комплекса строений, в каждом по двадцать четыре стойла.

Когда мать отсудила эту собственность у первого мужа, стойл было значительно меньше — всего две линии деревянных коробочек. Но ко времени, когда мой отец девять лет тому назад собрал свои вещички и ушел, мать построила первую конюшню из красного кирпича, вполне основательное сооружение. Вторая добавилась, когда мне было пятнадцать, третья — относительно недавно, на том месте, где прежде был круговой загон для выгула. И еще оставалось достаточно места, чтобы построить четвертый блок.

Даже в воскресное утро жизнь здесь била ключом. Лошадей нужно кормить и поить все семь дней в неделю, хотя мать, наряду с многими другими тренерами, противостояла искушению считать воскресенье всего лишь еще одним днем, когда лошадей можно выпустить и погонять по округе. Думаю, сдержало ее то обстоятельство, что за работу по воскресеньям штату полагается двойная плата, а вовсе не религиозные соображения.

— Доброе утро! — крикнул мне Ян Норланд, выходя из одного из стойл. — Все еще здесь?

— Да, — ответил я. А про себя подумал: «Странно, вчера я вроде бы не вдавался в подробности моих взаимоотношений с родственниками». — Почему бы мне не быть здесь, а?

— Причин нет, — с улыбкой заметил он. — Однако…

— Однако что?

— Ну, просто миссис Каури у нас не любит, когда гости остаются на ночлег. Отправляет по домам сразу после обеда.

— Это и мой дом тоже, — заметил я.

— О, — кивнул он. — Ну да, наверное.

Он был явно смущен — из-за того, что наговорил лишнего сыну своей нанимательницы. И не напрасно. Длинный у него язык, что есть, то есть.

— Как поживает Фармацевт? — спросил я, вознамерившись выведать у него как можно больше.

— Отлично, — уклончиво ответил Ян.

— Вот как? Даже отлично? — удивился я.

— Ну, конечно, немного устал после вчерашнего, — пробормотал он. — Но в целом с ним все о'кей.

— И никакого поноса? — не отставал я.

По взгляду, которым он одарил меня, я понял: этот парень уже жалеет, что так вчера разоткровенничался и сказал мне о поносе.

— Нет, — коротко ответил он.

— Ну а сам-то он как себя чувствует?

— Я же сказал, он просто устал. — Ян взял ведро и начал наполнять его водой из-под крана. — Вы уж извините, но мне надо идти. Дела. — Намек на то, что разговор окончен.

— Да, конечно, — кивнул я. И зашагал прочь, но затем вдруг остановился, обернулся. — А в каком стойле Фармацевт?

— Миссис Каури не разрешает пускать к нему, — сказал Ян. — Во всяком случае, сейчас.

— Почему нет? — обиженно спросил я.

— Просто не разрешает, и все тут, — ответил он. — Миссис Каури никому не позволяет шастать вокруг конюшен. Даже владельцам не разрешает видеть своих лошадей, только в ее сопровождении.

— Чушь, — заметил я «командирским» голосом. — Я не кто-нибудь, ты же знаешь. Я ее сын.

Он, похоже, дрогнул и собирался что-то сказать, но спасло его появление нанимательницы.

— Доброе утро, Ян, — громко сказала мать, выходя из-за угла и устремляясь прямо к нам. На ней был все тот же светло-голубой стеганый халат и белые шлепанцы. Только поверх накинут длинный плащ-дождевик, а поверх тапочек надеты зеленые резиновые сапоги.

— Доброе утро, мэм, — с облегчением ответил Ян. — Вот как раз беседую с вашим сыном.