Моллой - Сэмюэл Беккет

Жак пылал, как пион. Ешь суп, — сказал я, — и скажи, что ты о нём думаешь. Я не хочу есть, — сказал он. Ешь суп, — сказал я. Я понимал, что есть он не будет. Что с тобой? — спросил я. Я плохо себя чувствую, — сказал он. Как отвратительна молодость. Постарайся выразить это эксплицитно, — сказал я. Я намеренно употребил это трудноватое для подростков выражение, ибо несколько дней тому назад объяснил сыну, его смысл и область применения. Я очень надеялся, что он скажет, что не понимает меня. Но он был хитрюга, на свой манер. Марта! — проревел я. Она появилась. Продолжим обед, — сказал я. Я посмотрел за окно повнимательнее. Дождь прекратился, о чём я уже знал, и огромные багровые покрывала вздымались высоко на западе. Я скорее угадывал их сквозь купы деревьев, чем видел. Огромная радость, вряд ли я преувеличиваю, захлестнула меня при виде столь прекрасного, столь многообещающего зрелища. Со вздохом я отвернулся, ибо радость, вдохновлённая красотой, редко бывает безоблачной, и обнаружил передсобой, так сказать, продолжение. Что это такое? — спросил я. Обычно в воскресенье мы доедаем холодную курицу, утку, гуся, индейку, что там ещё, с субботнего обеда. Я с успехом разводил индеек, дело это, на мой взгляд, перспективнее, чем разведение уток или телят. Более кропотливое, возможно, но и более выгодное для того, кто умеет их вкусно и правильно питать, одним словом, кто любит их и за это любим ими. Картофельная запеканка с мясом, — сказала Марта. Я попробовал кусочек. А куда вы дели вчерашнюю птицу? — спросил я. На лице Марты появилось выражение триумфа. Было очевидно, что этого вопроса она ждала, рассчитывала на него. Я подумала, — сказала она, — что перед уходом вам не мешает подкрепиться чем-нибудь горячим. А кто тебе сказал, что я ухожу? — сказал я. Она направилась к двери, верный признак того, что сейчас последует злобный выпад. Оскорблять она умела только на ходу. Я не слепая, — сказала она. И распахнула дверь. К сожалению, — сказала она. И захлопнула дверь за собой.

Я взглянул на сына. Он сидел с открытым ртом и закрытыми глазами. Ты разболтал? — спросил я. Он сделал вид, что не понимает, о чём я говорю. Ты сказал Марте, что мы отправляемся? — спросил я. Он ответил, что сказать этого не мог. Это почему же? — спросил я. Я не видел её, — нагло заявил он. Но она только что поднималась к тебе в комнату, — сказал я. Запеканка была уже готова, — сказал он. Иногда он бывал достоин меня. Но он сделал ошибку, призвав на помощь запеканку. Впрочем, он был ещё молод и неопытен, и я не стал его унижать. Постарайся объяснить мне, — сказал я, — как можно точнее, что именно у тебя болит. У меня болит живот, — сказал он. Живот! Температура у тебя есть? — спросил я. Не знаю, — ответил он. Так узнай, — сказал я. Вид у него становился всё более растерянным. К счастью, я всегда находил удовольствие в подробностях. Пойди, достань градусник, — сказал я, — в правом ящике моего письменного стола, втором сверху, измерь температуру и принеси градусник мне. Я выждал несколькоминут и, не услышав вопроса, повторил медленно, слово за словом, это довольно длинное и сложное предложение, содержащее не менее трёх императивов. Когда он выходил, поняв, вероятно, суть сказанного, я шутливо добавил: Ты знаешь, с какой стороны его вставлять? Я охотно прибегал в разговоре с сыном к двусмысленным шуткам, в интересах его образования. Те, остроумие которых он не мог вполне оценить в момент произнесения, а таких было немало, станут предметом его размышлений в часы досуга или будут более или менее правдоподобно истолкованы компанией его друзей. Что само по себе великолепное упражнение. Одновременно я подталкивал его молодой ум на самый плодотворный путь — отвращения к телу и его функциям. Но выразился я не совсем удачно, я имел в виду, каким концом градусника. Только во время пристального изучения запеканки с мясом пришла мне в голову эта запоздалая мысль. Я приподнял корочку ложкой и заглянул внутрь. Внутренность исследовал вилкой. Я позвал Марту и сказал: Это и собака есть не будет. С улыбкойвспомнил я свой письменный стол, в котором было всего-навсего шесть ящиков, по три с каждой стороны того пространства, куда я ставил ноги. Поскольку обед ваш несъедобен, — сказал я, — будьте добры положить в пакет бутерброды с остатками курицы. Наконец вернулся сын и протянул мне градусник. Ты ело хотя бы вытер? — спросил я. Увидев, как я всматриваюсь в ртуть, он подошёл к двери и включил свет. Как далеко в это мгновение был Йуди. Иногда зимой, возвращаясь домой, измотанный и усталый, после целого дня бесплодных блужданий, я находил свои домашние туфли у камина, нутром к огню. У него была температура. Нормальная, — сказал я. Можно я пойду к себе? — спросил он. Зачем? — спросил я. Чтобы лечь, — сказал он. Не провидение ли послало мне это препятствие? Несомненно, но я ни за что не посмел бы прибегнуть к его помощи. Я не собирался подвергать себя удару грома среди ясного неба, который мог оказаться смертельным, лишь из-за того, что у сына схватило живот. Если бы он серьёзно заболел в пути, это было бы другоедело. Всё-таки не зря я штудировал Ветхий Завет. Ты ходил по-большому, сынок? — спросил я ласково. Я пробовал, — сказал он. И сейчас хочешь? — спросил я. Да, — сказал он. Но ничего не выходит, — сказал я. Ничего, — сказал он. Немного газов, — сказал я. Да, — сказал он. Внезапно я вспомнил про сигару отца Амвросия. Я раскурил её. Что-нибудь придумаем, — сказал я, поднимаясь. Мы пошли наверх. Я сделал ему клизму с солёной водой. Он пытался сопротивляться, но недолго. Я вынул наконечник. Старайся подержать, — сказал я, — и не сиди, а ляг на живот. Мы находились в ванной. Он лёг на кафельные плитки своим толстым задом вверх. Пусть впитается поглубже, — сказал я. Что за день! Я посмотрел на пепел сигары. Он застыл, твёрдый и сизый. Я присел на край ванны. Фарфор, зеркала и хром вполне меня успокоили. По крайней мере, я полагаю, что именно они. Впрочем, не вполне. Я встал, положил сигару и почистил резцы. И гнезда, где раньше были зубы, тоже. Выпятив губы, обычно плотно сжатые, я разглядывал себя в зеркале. Накого я похож? — спросил я сам себя. Вид усов, как всегда, раздражал меня. Что-то в них было не то. Усы мне шли, невозможно было представить меня без усов. Но мне хотелось, чтобы они шли мне ещё больше. Крохотного изменения в фасоне стрижки было бы достаточно. Но какого изменения? Они слишком длинные, недостаточно длинные? А сейчас, — сказал я, не отрываясь от зеркала, — сядь на горшок и потужься. Или цвет не тот? Звук опорожнения вернул меня к менее возвышенным заботам. Он поднялся, весь дрожа. Мы оба склонились над горшком, который я взял за ручку, наклоняя из стороны в сторону. Несколько волокнистых кусочков плавало в жёлтой жидкости. Как ты думаешь сходить по-большому, если в животе у тебя пусто? Он возразил, что он завтракал. Ты ничего не ел, — сказал я. Он ничего не ответил. Удар мой пришёлся в цель. Ты забываешь, что через час-другой мы отправляемся, — сказал я. Я не могу, — сказал он. Следовательно, — продолжал я, — тебе придётся что-нибудь поесть. Резкая боль пронзила моё колено. Папа, что с тобой? —спросил он. Я опустился на табуретку, закатал штанину и осмотрел колено, несколько раз согнув и разогнув его. Йод, быстро, — сказал я. Ты сидишь на нём, — сказал он. Я встал, штанина соскользнула на лодыжку. Инертность тел способна буквально свести человека с ума. У меня вырвался рёв, который, должно быть, услышали сестры Эльснер. Они оторвутся от своего чтения, поднимут головы, переглянутся, прислушаются. Тишина. Ещё один крик в ночи. Пальцы двух дряхлых рук, в кольцах и морщинах, протянутся навстречу друг другу, соединятся. Я снова подтянул штанину, с остервенением закатал её до бедра, поднял сиденье табуретки, достал йод и стал втирать его в колено. В колене необычайно много мелких, подвижных косточек. Пусть впитается поглубже, — сказал сын. Он мне за это заплатит, позднее. Кончив втирание, я положил йод на место, опустил штанину, снова сел на табуретку, прислушался. Тишина. Если только не хочешь отведать сильного рвотного, — сказал я, как будто ничего не произошло. Я хочу спать, — сказал он. Пойди ляг, —сказал я, — я принесу тебе в постель чего-нибудь пожевать, ты поспишь немного, и тогда мы отправимся. Я притянул его к себе. Что ты на это скажешь? — спросил я. На это он сказал: Хорошо, пала. Любил ли он меня в тот момент, как любил его я? Имея дело с таким притворщиком, уверенным быть нельзя. Иди быстро в постель и хорошенько укройся, я сейчас приду. Я спустился на кухню, вскипятил чашку молока, намазал кусок хлеба вареньем и поставил всё это на красивый лакированный поднос. Он требует отчёт, он его получит. Марта молча наблюдала за мной, покачиваясь в своём кресле. Как парка, у которой кончилась нить. Убрав за собой, я направился к двери. Я могу идти спать? — спросила она. Она дождалась, когда я нагрузил поднос и взял его в руки, чтобы задать этот вопрос. Я вышел из кухни, поставил поднос на стул возле лестницы и вернулся на кухню, Вы сделали бутерброды? — спросил я. Молоко тем временем остывало, и на поверхности его возникала отвратительная пленка. Она их сделала. Я пойду спать, — сказала она. Все шлиспать. Через час вам придётся подняться, — сказал я, — чтобы закрыть дверь. Ей предстояло самой решить, стоит ли в таком случае идти спать. Она спросила, как долго я предполагаю отсутствовать. Понимала ли она, что я отправляюсь не один? Наверняка, да. Когда она поднялась к сыну позвать его, она должна была заметить рюкзак, даже если он ничего ей не сказал. Не имею понятия, — сказал я. И тут же, проникшись её старостью, хуже, чем старостью, старением, печальным и одиноким, в её неизменном углу: Ну, полно, полно, недолго. И посоветовал ей, в самых тёплых для меня выражениях, хорошенько отдохнуть за время моего отсутствия и не скучать, навещать своих друзей и принимать их у себя. Не ограничивайте себя в чае и сахаре, — сказал я, — а если вам понадобятся вдруг деньги, обратитесь к господину Савори. Моя внезапная сердечность не знала границ, я даже пожал ей руку, которую она, угадав моё намерение, поспешно вытерла о передник. Но и после рукопожатия я не выпустил её руку, такую слабую и красную. Ухватив за одинпалец, я подтянул всю руку к себе и внимательно на неё посмотрел. И будь во мне слёзы, которые я мог пролить, я лил бы их потоками, часами. Кажется, ей пришла в голову мысль, что я собираюсь покуситься на её невинность. Я отпустил руку, взял бутерброды и покинул её.