Все, что получает победитель - Дарья Всеволодовна Симонова

принимает в себе «мужскую долю» своей личности… Пускай маленькую, но драгоценную, потому что она — от отца. А вот как раз против своего отца Дина бунтовала все детство и юность. И видимо, продолжала бунтовать против его терпкой доли в себе…

Хотя в ее случае бунт не означал отсутствие любви. Это как раз была любовь и, быть может, слишком сильная, акцентуированная… Отец, сам того не понимая, категорически не разрешал своей дочери становиться женщиной. Хотя это не выражалось в примитивной ревности к кавалерам и мужьям — как у других отцов. Он был умнее, глубже, изобретательнее… он был лучшим. Но именно это и мешало. Будь он дурным — агрессивным и примитивным, — дочь быстрее приспособилась бы к жестокому миру, в котором жила.

Дине запала в душу эта мысль, и она даже после этого так называемого психоспектакля благодарила подругу Шурика за инсайд. Отметив, кстати, что в ее театре на удивление много зрителей, которые по ходу действия становились участниками. «А, — махнула рукой… Валерия, кажется, так ее звали. — Так сегодня студенты психфака набежали! Это у них вместо семинара».

Вызвало симпатию, что эта театральная энтузиастка — трудяга без пафоса. Хотя чего греха таить — Дина смотрела на нее с покровительственной иронией. Как и на всех друзей Шурика, впрочем… И даже мысль об отношениях со своей мужской долей быстро перестала казаться оригинальной. Постепенно она так к ней привыкла, что присвоила эту версию себе. А потом… отец умер. «Очень вовремя», прямо как бабушка в той Шуриковой истории. И бремя вины за «своевременность» Дина немедленно возложила на себя, и оно заняло всю «мужскую долю» и женскую заодно. Ведь он ее воспитал один. Папа, который умер и освободил место, чтобы уберечь ее… кто знает, может быть, даже от тюрьмы. Судьба завершила тот виток тупиком черного абсурда.

Дина вздрогнула от звонка в дверь. Она задремала в старом неудобном кухонном кресле, у нее затекла шея. Она не смогла сразу вскочить, чертыхаясь, искала тапки — казалось бы, зачем?! Ответ прост: в ней крепко сидела программа делать вид, что не очень-то и хотелось. Игра в благополучие, в волшебную независимость. Не пришел вовремя — так я тебя уже не жду, Морфей тебя затмил.

— Марта умерла. Я ненадолго.

Обезоруженная, измученная, злая, она взорвалась: «Не сомневаюсь!» Но, увидев, как задрожали его пальцы, когда он пытался закрыть молнию рюкзака, — а ведь успел его открыть, для того чтобы что-то достать, какую-нибудь дешевую безделицу для Дины, — молниеносно пожалела. Потный, уставший, гневный, он мог уйти от нее навсегда? Нет, конечно, не мог, если на пути разъяренная тигрица. Просто в эту секунду до нее дошло, что рухнула плотина, и возврата к старому нет. Умерла бессмертная горгона Медуза. Внутри лопнул, как бракованный воздушный шарик, смешок о том, что с точки зрения банальной парадигмы смерть жены должна обрадовать любовницу — если подойти с жестким цинизмом. Могут быть разные благородные вариации, конечно, но в сухом остатке — освобождение, не так ли? Но в данном случае следовало выкинуть на помойку хрестоматийность, ведь с Шуриком и мадам Брахман все обстояло иначе. Она не была его женой, но он был ее рабом. Мириады попыток ответить на вопрос «почему» оставили Дине лишь устойчиво невротичную реакцию на само дородное немецкое имя «Марта». Это была патологическая привязанность к женщине, отношения с которой давно закончились и которая беззастенчиво его использовала. Женщине, гораздо его старше. В конце концов, такой… неприятной!

Что это было? Животный магнетизм, секс? Однажды Дина едко заметила, что чем дальше от простого природного совокупления, от которого родятся дети, тем Шурику милее. А ведь порой так хочется изначальной юной простоты, которая почти забыта и манит… тянет припасть к матери-природе. «Ты соскучилась по миссионерской позе?» — поддел ее мерзавец. У Шурика не было истории, и матери как будто тоже не было. Ему не нужна природа.

Так и в его странной связи с Мартой. Она была настолько далека от естественных отношений мужчины и женщины, что порождала темные предположения о разного рода девиациях. Отклонениях… Патологиях. Притом эта связь была куда как крепче многих благородных многодетных семейств. Может быть, Брахманша как раз и удовлетворяла те интимные потребности, лежавшие далеко за гранью здорового полового влечения? Ее некрасивость просто кричала об этом. И здесь Дина подозревала вечный подвох. Не бывает такой гладкой очевидности! Шурик же неизменно повторял в разных вариациях, что у него перед Брахман-сан обязательства, что на самом деле она фригидна, что он даже однажды привел к ней для утех молодого Аполлона… При этом Шурик никогда не оставался у Дины на ночь. Он возвращался к своей госпоже.

И потому на дне колодца отчаянных и изнурительных догадок лежала простая мысль. Наверное, Шурик просто любил свою уродливую Марту. Если окинуть взглядом наш ближний и дальний круги — так ли уж часто мы понимаем чужую любовь? Да мы и в своей порой ничего не смыслим! И в конце концов… пускай он даже обожает запах ее туфли. Если в этом настоящее чувство, то никто не вправе его осуждать. Дина даже прониклась уважением к этой извращенной необъяснимости. Если она чего-то не понимает, то это что-то больше ее самой. Шурик одновременно злил и рос в ее глазах. Кто-то любит за муки, а она его полюбила за… любовь к другой женщине. Странную, опустошающую… какую угодно! Но преданную.

Удивительно, но Шурик был одним из самых красивых мужчин, которых знала Дина. Что дало возможность сделать неожиданное открытие: красота может быть нелепой, неприкаянной и невостребованной.

Но что же будет теперь? Он прошлепал босыми ногами на кухню, по обыкновению запнувшись о тумбочку, с которой Дина все никак не могла расстаться. Советский антиквариат пятидесятых. Отец хранил в ней инструменты, канифоли, разные пахучие скипидары — которые, к слову, там и остались. Это волшебная ароматная развалюха была вместилищем детских игр воображения для Дины — потому единственная из родительской мебели избегла участи оказаться на помойке. Шурик спотыкался, за что и ненавидел милую рухлядь. И наверняка все бы спотыкались и ненавидели — только к Дине мало кто ходил. Незаметно для себя она стала нелюдимой.

Шурик не раскис. Он просто замер, превратившись в бесцветный транслятор подробностей пережитого этой ночью. Защитная реакция, шок. Дина повторяла это про себя, ей хотелось сделать простой утешающий жест, по-бабьи наивно погладить по руке, но вокруг Шура словно действовало отталкивающее поле. Она чувствовала себя неуместной рядом с тихо кровоточащим горем. Марта