Унижение России. Брест, Версаль, Мюнхен - Анатолий Уткин

Вертело не оставил мемуаров и сжег всю свою частную переписку — как и его шеф Клемансо. Его имя практически никогда не упоминалось в официальных протоколах. Но он был мозгом французского Министерства иностранных дел. Ему было для славы достаточно того, что в историю навеки вошло имя его отца — великого физика Вертело.

Филипп Вертело был главным советником Клемансо по проблемам создания новых государств в Европе. Представители малых народов знали это и буквально боготворили его. Именно он в рассматриваемый критический период плел сеть союзов с малыми новообразованиями в Европе, чтобы создать контрольный механизм против «новой Германии». Для занятого глобальной стратегией Клемансо Филипп Вертело был просто незаменим.

Вторым ближайшим помощником французского премьера был Анри Тардье. Президент Пуанкаре полагал, что влияние Тардье на Клемансо было всеобъемлющим. «Клемансо просто говорит то, что Тардье шепчет ему на ухо»[50].

Выпускник привилегированной Эколь нормаль супериор (в которой ровно сто лет спустя работал и автор данной книги), Тардье был избран депутатом, а с началом войны ушел на фронт. Он сотрудничал с комиссией Клемансо, откуда и пошла их дружба. Тардье полагал, что Франция плохо приготовлена к первому мирному периоду. Франции может помочь только наука, только научные методы производства — в этом она просто обязана обойти Германию. Для него моделью была экономика Соединенных Штатов. Именно в США Тардье заведовал системой экономического и военного взаимодействия. Его друзьями были Бернард Барух, Уильям Макаду, Герберт Гувер. Именно Тардье познакомил Клемансо с полковником Эдуардом Хаузом — главным советником президента Вильсона. В 1918 г. Тардье возглавлял в Париже франко-американскую комиссию. Он стал руководителем Комитета исследований, бывшего мозговым центром Клемансо.

В конечном счете Клемансо при помощи своего внутреннего аппарата добился трех целей: он предотвратил все попытки немцев поколебать союзническое единство, пытаясь противопоставить Соединенные Штаты Антанте; он создал весомые предпосылки сохранения военного союза и в послевоенной Европе, где изолированная Франция была бы беззащитна; сдвинув акцент на Верховное военное командование (где у руля был маршал Фош), Клемансо получил значительный шанс диктовать перемирие и мирные переговоры с военной точки зрения, диктуя действия союзников исходя из стратегических соображений.

ЗАПАД И СЕПАРАТНЫЙ МИР

Накануне переговоров в Брест-Литовске премьер-министр Ллойд Джордж заявил в палате общин: «Лишь сама Россия будет нести ответственность в отношении условий, выдвинутых немцами в отношении ее территорий»[51]. Британский министр иностранных дел Бальфур предложил союзным послам довести до сведения русских, что, согласно решениям Парижской конференции, союзные правительства готовы на межгосударственном уровне рассмотреть вопросы о целях войны, о возможных условиях справедливого и прочного мира. Однако Россия будет приглашена на совет союзников только после появления устойчивого правительства, признанного своим народом. Бьюкенен выступил перед журналистами с общей оценкой союзнического отношения к России: «Мы питаем симпатию к русскому народу, истощенному тяжкими жертвами войны и общей дезорганизацией, являющейся неизбежным следствием всякого великого политического подъема, каким представляется ваша революция. Мы не питаем к нему никакой вражды; равным образом нет ни слова правды в слухах, будто мы намерены прибегнуть к мерам принуждения и наказания в случае, если Россия заключит сепаратный мир. Но Совет народных комиссаров, открывая переговоры с неприятелем, не посоветовался предварительно с союзниками и нарушил соглашения от 23 августа — 5 сентября 1914 г., о чем мы имеем право сожалеть»[52].

Союзные правительства выложили перед большевистским правительством свой последний козырь: до сих пор ни один германский государственный деятель не сказал ни единого слова о том, что идеалы русской демократии хотя бы в какой-то мере признаются германским императором и его правительством. Могут ли представители нового русского правительства представить себе, что император Вильгельм, узнав об исчезновении русской армии как боевой силы, согласится подписать демократический и прочный мир, желаемый русским народом? В это невозможно поверить. Мир, к которому стремится кайзер, есть германский империалистический мир. Союзники готовы оказать России военную помощь. Резонно ли ожидать более обещающих предложений?

Западные союзники знали, что условия немцев будут суровыми, и надеялись на спонтанное противодействие жертвы. Со своей стороны, большевики попытались задействовать те небольшие резервы, которыми они владели. Троцкий вступил в контакт с англичанином Брюсом Локкартом и американцем Роббинсом, желая знать, какую помощь могут предоставить Британия и Америка в случае, если немцы выдвинут неприемлемые условия и ринутся к Петрограду и Москве.

Бьюкенен, как и (ставший генералом) Нокс, были уверены, что положение России с военной точки зрения безнадежно. Правильный путь для Лондона состоит в том, чтобы возвратить России ее слово и сказать ее народу о понимании степени его истощения и дезорганизации. Бьюкенен и Нокс посоветовали своему правительству предоставить России право самой сделать выбор — либо подписать мир, предложенный Германией, либо продолжить борьбу вместе с союзниками, решившими сражаться до конца. «Моим единственным стремлением и целью всегда было удержать Россию в войне, — писал Бьюкенен, — но невозможно принудить истощенную нацию сражаться вопреки ее собственной воле. Побудить Россию сделать еще одно усилие может лишь сознание того, что она совершенно свободна действовать по собственному желанию, без всякого давления со стороны союзников»[53].

В настоящий момент требовать от России выполнения ею своего союзнического долга означает играть на руку Германии. Каждый день удержания России в войне вопреки ее собственной воле будет только ожесточать ее народ. Если же освободить ее от обязательств, то ее национальное чувство — в свете неизбежно жестоких условий мира — обратится против Германии. Поспешность может ослабить позиции Британии и Запада. В конечном счете, самое худшее, что может случиться, — это русско-германский союз после войны, вот он-то определенно будет направлен прежде всего против Великобритании. В Лондоне страшились уже не насущной угрозы, а того тектонического геополитического смещения, который мог вызвать союз двух крупнейших государств Евразии. Вопреки признанному хладнокровию бриттов, фатализму французов и нерастраченной энергии американцев западная ветвь Антанты буквально агонизировала. Лондон и Париж, с одной стороны, отказывались искать общий язык с красным Петроградом, а с другой — смертельно боялись оставлять формирование внешней политики новой России на самотек.