Госпожа победа - Олег Чигиринский

Ровенский не ответил. Это было явным признаком того, что он с чем-то не согласен.

— Вы с чем-то не согласны, подполковник?

— Сэр, вы имели право снять с Берлиани голову. Но не при всех. Вы, наверное, не понимаете, что означает фамилия Верещагин для младших командиров и рядовых.

— Для меня она означает изжогу, — скривился полковник. — Черт возьми, что происходит? Почему всех заботит судьба этого авантюриста, но никого не волнует судьба операции в целом?

— Операцию в целом мало кто видит. Солдату нужен простой и понятный символ того, за что он сражается. Причина, по которой он ненавидит врага, и человек, за которого он согласен умереть. Верещагин — уже легенда.

Полковник в двух словах высказал свое мнение о легендах вообще и об этой — в частности.

Ровенский не ответил.

Полковник посопел.

— Собачья работа, — пожаловался он. — Но вы-то хоть понимаете, как все это глупо?

— Понимаю, — искренне посочувствовал Ровенский. — Но и вы поймите. С легендой нельзя бороться. Но ее можно использовать.

— Делайте это сами. — Кронин отвернулся к окну. — Я не понимаю, как он вообще стал офицером. Людей с такими взглядами я бы отчислял еще на первом курсе офицерского. И пожалуйста, позвольте мне не слышать этой фамилии хотя бы до вечера.

* * *

«Неправильно это», — к такому выводу пришел рядовой Мельник, когда пропал кураж.

Он без особого сочувствия относился к крымцам. Все-таки свинство: сначала сами приглашали, а потом вдруг напали. Понятно, что не все они гады, есть очень даже ничего, и во всем виноваты недобитые белогвардейцы, которые мутят народ. Понятно, что за гибель полка надо отомстить так, чтоб у белых в ушах зазвенело. Понятно, что ГРУшникам давно надо было дать по мозгам, чтоб не зарывались.

Но вот сейчас, собравшись почти целым взводом замочить одного врага, как-то нехорошо они выглядели. Как-то слишком походили на киношных эсэсовцев.

Мельник еще не видел войны. Когда он летел сюда в чреве «Антея», он верил байкам, что никакой войны не будет, а будет пьянка и гулянка с девочками. И слова замполита про то, что враг не дремлет, воспринимал как обычно, то есть пускал побоку.

Поначалу казалось, что так оно и есть: девчонки, танцы, бары… Так, как вчера, Мельник никогда в жизни не гулял и, наверное, уже не погуляет. Аж до сих пор голова гудит. А все-таки вышло, что прав был замполит. Враг не дремал. Война началась, а сам Мельник еще не сделал ни одного выстрела…

Но открывать свой счет одним истерзанным пленным почему-то не хотелось. Кроме того, Мельник слабо верил, что это — тот самый человек, который начал войну. Был бы он еще генерал — тогда понятно…

Он внезапно почувствовал глубокое отвращение и к себе, и к прочим «мстителям». Откуда вообще пошел этот шухер — замочить беляка? Что, делать больше нечего?

Но поганые миазмы паники уже пропитали насквозь все здание Главштаба и всех, кто там находился. И, как нередко бывает в таких случаях, кое у кого зачесались руки, слишком короткие, чтобы дойти до реальной причины всех неурядиц, но достаточно длинные, чтобы дотянуться до ближнего сучка и закрепить на нем вечно голодную петлю.

А когда озверевшая паника начинает размахивать дубинкой, здравому смыслу лучше прикрыть голову и опустить ее пониже. Поэтому Мельник, вытянув из каски помеченную крестом бумажку, беспрекословно присоединился к двум десяткам добровольцев, поднявшимся на восьмой этаж, где спецназ держал пленника.

Акция планировалась недолго, но слухи распространялись быстро. Они не встретили в коридорах ни одного человека. Никто не рискнул встать на дороге у линчевателей.

Кроме сержанта Ныммисте.

Энью Ныммисте понимал и исполнял приказы буквально, потому что стремление к совершенству было его натурой. При полном равнодушии к коммунистическим идеалам и холодной неприязни к советскому строю Энью, тем не менее, стремился в спецназ — потому что там служат лучшие из лучших, а значит, ему там место. Он досконально овладел техникой рукопашного боя, мог стрелять с обеих рук навскидку и метать нож на звук и так же безупречно чистил картошку, срезая с нее шкурку тоненькой непрерывной ленточкой от одного полюса к другому. Если бы ему приказали — он бы не менее педантично, по сантиметру, снял с пленника кожу. Любить этого человека у него причин не было. Но Энью получил другой приказ — пленника нужно стеречь, и чтоб ни один волос не упал с его головы. Энью Ныммисте был намерен приказ выполнить. Любой ценой.

Но даже совершенные люди имеют физические потребности. Приняв во внимание тот факт, что белогвардеец прикован к батарее и лежит, не шевелясь, уже больше двух часов, ключ от наручников находится у сержанта в кармане, а у дверей стоят двое ребят из его отделения, Ныммисте приказал одному занять свое место, а сам отправился туда, куда даже царь, по непроверенным данным, ходил пешком.

Десантники давно хотели выяснить, кто лучше, — они или спецназ ГРУ. Вот и предоставился случай.

Они поднялись по пожарной лестнице в полном молчании. Когда рядовой Керимов, стоявший на посту, понял, в чем дело, было поздно. Но главное — он был не готов поднять оружие на своих. И не верил, что те поднимут оружие на него. И, в общем, не ошибся: они справились голыми руками. Спецназ крепок, но и десант кое-чему обучен…

Второй охранник вскочил и поднял автомат, но секундное колебание стоило и ему нокаута.

Обнаружив, что заочно приговоренный нетранспортабелен, солдаты обшарили связанных стражей и не нашли ключа от наручников. Произошел короткий диспут, в котором половина участников стояла за то, чтоб «кончить гада» прямо здесь, а вторая половина — за то, чтоб оттащить его вниз, где советский суд Линча, самый гуманный суд Линча в мире, приведет в исполнение коллективный приговор общими усилиями. Большинством голосов победили вторые. Один ефрейтор взял пистолет, встал на колено, примерился к тому месту, где браслет наручника соединялся с цепью, и выстрелил.

Будь наручники сделаны из обычной стали, одиссея капитана Верещагина закончилась бы тут же. Но наручники, спроектированные для спецназа, перебить пулей нельзя. Вся сила выстрела обрушилась на цепь, пороховые газы обожгли пленнику руку, Верещагин, вырванный из забытья резкой болью, заорал, вскочил и ударил ефрейтора локтем в глаз. Это исчерпало все его силы, он опять упал, на него обрушились все те же рифленые подошвы, от которых он даже заслониться толком не мог, но две секунды для сержанта Ныммисте он выиграл.

А Ныммисте за две секунды успел многое. Он расшвырял тех, кто был в коридоре, ворвался в кабинет, схватил стул и пошел молотить тех, кто увлеченно работал ногами. Он двигался быстро, наносил резкие и сильные удары, а десантура никак не могла реализовать свое численное превосходство — в комнатке было тесно.

Но когда из коридора поднаперли новые, сержант решил прибегнуть к огнестрельному оружию. Комплексов «свой-чужой» у него не было, своим для него был тот, кто отдал приказ. Стоя над пленником, сержант намеревался не подпустить к нему никого и был готов на любые меры. Он уже успел достать свой «стечкин» и выстрелил трижды: в бедро одному самодеятельному палачу, в плечо — другому и в ногу — третьему.