Признание Лусиу - Мариу де Са-Карнейру

* * *

В часы спокойствия Рикарду порой принимался рассуждать о сладости нормальной жизни. Он признавался мне:

– Ах, сколько раз я бывал одиноким в кругу случайных знакомых и завидовал им. Я отчётливо помню ужин в «Золотом льве»… одним дождливым декабрьским вечером… Я был в компании двух актёров и одного драматурга. Вы должны их знать: Роберту Давила, Карлуш Мота и Алвареш Сезимбра… Я изо всех сил старался спуститься до их уровня. В итоге, мне удалось обмануть себя. На мгновение я стал счастлив, представляете…И Карлуш Мота пригласил меня к сотрудничеству в одной из своих оперетт… Карлуш Мота, автор «Плутовки», она имела большой успех в «Триндаде»… Славные парни! Славные парни!… Нет, нельзя ровняться на них…

Потому что, в конце концов, такая жизнь, «повседневная жизнь» – это единственное, что я люблю. Просто, я не могу в ней существовать… И я так горжусь тем, что не могу её прожить… что не могу быть счастливым… Всё, что мы имеем: проклятая литература…

И после короткой паузы:

– Ранее, в Лиссабоне, один мой близкий товарищ, ныне покойный, с широкой и глубокой, многогранной душой художника, удивлялся, что я сошёлся с такими простейшими созданиями. Это потому, что они уверенно шли по жизни, и я ликовал, предаваясь иллюзии. Мои вечные противоречия! Вы, истинные художники, по-настоящему великие души, я знаю, никогда не выходите, да и не хотите выходить из вашего золотого круга – вы никогда не жаждали войти в жизнь. Это и есть ваше достоинство. И правильно делаете. Вы и должны быть гораздо более счастливыми… А я страдаю вдвойне, потому что живу в том же золотом круге, но при этом способен существовать и в жизни…

– Наоборот, именно в этом Ваше превосходство, – заметил я. – Если те, о ком Вы говорите, не осмеливаются выйти в жизнь, то потому, что догадываются: эта повседневная жизнь, если они в неё вольются, затянет их в банальность, переплетёт с обыденностью и тем самым разрушит их гений. Они слабы. И это предчувствие инстинктивно спасает их. Тогда как мой друг способен вверить свой гений этой посредственности. Он так велик, что ничем его не запятнать.

– Вздор! Чепуха! – парировал поэт. – Что я знаю о себе?… Ну, правда, обыденность других меня действительно удручает… Поскольку «большинство» довольствуется мелкими страстями, мелкими желаниями, мелкой душой… О! это прискорбно!… Драма Жоржа Оне, роман Бурже, опера Верди, стихи Жоау де Деуша или поэма Томаша Рибейру – вполне достаточны для их идеала. Да что я говорю? Сама личность – это уже изысканное удовольствие для более высоких душ. А другие, по-настоящему нормальные – ну да… не будем обманываться, довольствуются глянцевыми непристойностями какой-нибудь жалкой газетёнки, к тому же ещё и безграмотной…

Большинство, мой друг, большинство… счастливы… А потому, кто знает, не они ли правы… и не безделица ли всё остальное…

Одним словом…

* * *

Прошли месяцы, но мы сохранили неизменными нашу привязанность и нашу дружбу.

Одним воскресным вечером – я помню очень хорошо – мы, как обычно, шли вверх по Елисейским полям, смешавшись с толпой, когда в своём разговоре поэт перескочил на тему, которую ещё никогда не затрагивал:

– Да! как легко дышится этими воскресными парижскими вечерами, как в этих чудесных воскресеньях чувствуется жизнь, полнокровная, здоровая!… Эта простая жизнь, она протекает прямо перед нами, полезная жизнь. Часы, которые принадлежат не нам – возвышенным мечтателям Красоты, избранникам Запредельного, призванным к чему-то Высшему… Гордость! Гордость! И всё-таки, насколько было бы лучше, если бы мы относились к обычным людям, что нас окружают. У нас, или, по крайней мере, в наших душах, были бы кротость и спокойствие. А так у нас только свет. Но свет слепит… Мы все – дурман, дурман, что быстро улетучивается, словно опаляющее нас пламя!

Именно за живость этого огромного города, за эту настоящую, повседневную жизнь я люблю мой Париж светлой нежностью. Да! Да! Именно так – бесконечной нежностью. Я не умею испытывать страсть. Моя любовь всегда была нежностью… Я никогда не мог любить женщину за её душу – то есть: её-саму. Я обожал её только за те нежные настроения, которые пробуждала во мне её прелесть: её светло-пшеничные пальцы, сжимающие мои на закате, вкрадчивые звуки её голоса, её смущение, её манеры – как она смеётся, как суетится…

Вот что меня трогает в любви: колыхания белой юбки на ветру; шёлковый бант, завязанный тонкими руками; изогнувшаяся талия; растрёпанная ветром непослушная прядь волос; тихий напев золотых двадцатилетних губ; исцелованный женскими губами цветок…

Но не только красота впечатляет меня. Что-то более неуловимое, более невесомое, более светопроницаемое: грация. Ах, во всём, во всём я ищу её, во всём – грацию. Отсюда – моё бестолковое желание, плотское желание обладать голосами, жестами, улыбками, запахами и цветами!…

Безумный свет! Безумный свет!… Пустые фантазии! Пустые фантазии!…

И тут же спокойно:

– Вот эти добрые прохожие, мой дорогой друг, никогда не знают таких сложностей. Они живут. Не задумываются… Только я не перестаю думать… Мой внутренний мир расширился – стал бесконечным и продолжает час от часу расширяться! Это страшно! Ох! Лусиу, Лусиу! Я боюсь – боюсь утонуть в своём внутреннем мире, угаснуть, исчезнуть из жизни, затерявшись в нём…

Вот Вам и сюжет для одной из Ваших новелл: человек из-за сильной концентрации на себе самом исчезает из жизни – полностью уходит в свой внутренний мир…

Разве я Вам не говорил? Эта проклятая литература…

Без малейших оснований, свободный от всяких забот, в тот вечер я пребывал в наредкость необычном настроении. По моему телу с головы до ног пробежала дрожь – некий озноб, который всегда меня охватывал в звёздные минуты моей жизни.

Тут Рикарду указал на внушительный виктория-чейз, запряжённый двумя великолепными вороными конями, и продолжил:

– Ах! как бы я хотел воплотиться в ту прехорошенькую женщину, которая сидит в экипаже… Быть красивым! Быть красивым!… Золотисто-буланым идти по жизни… как напряжённый паж… Есть ли большее торжество?…

Наивысшей славой моего существования никогда не было (о, даже не думайте, что было!) хоть где-нибудь, хоть какое-нибудь расхваливание моих стихов, моего гения. Нет. Было только одно, я Вам сейчас расскажу:

Три года назад, одним апрельским вечером, я, как всегда, в одиночку фланировал по Большим бульварам. Вдруг позади меня – звонкий смех. Кто-то задел моё плечо… Я не обратил внимания… Но тут же почувствовал, как меня за руку игриво тянут ручкой зонтика… Я обернулся… Сзади стояли две девушки… две милые, улыбающиеся девушки… Учитывая время суток, это были, вероятно, две швеи, вышедшие из ателье на Рю-де-ля-Пэ. В руках они держали свёртки…

И одна из них, посмелее, начала: «Вы знаете, что Вы красивый?»

Я возразил… Дальше мы пошли вместе, обмениваясь банальными фразами… (Поверьте, я прекрасно осознаю весь комизм своего признания).