Последние распоряжения - Грэм Свифт

Он и сам не был таким уж силачом, просто долговязый, и все его туловище словно болталось на его собственных плечах, как плащ на вешалке, – так и хотелось укоротить его на дюйм-другой. Потом я часто удивлялся, как такой верзила мог произвести на свет малявку вроде меня, и гадал, не было ли тут греха: матери-то я не помнил.

Не то чтобы он стыдился своей профессии – сборщик металлолома. Не старьевщик все-таки. Он не орал до хрипоты, разъезжая на своей телеге, да и не смог бы орать, с его-то слабой грудью. И не навязывался людям, а работал по уговору, по контрактам. Но тем не менее.

И я пошел работать в страховую компанию. Он гордился, что меня взяли рассыльным. И собой гордился, что сам себе начальник. Начальник над грудой железа. Потом наступило военное время, сбор металлолома стал важным делом, и лишняя пара рук вроде моих ему здорово пригодилась бы, но мне пришлось переквалифицироваться из рассыльных в солдаты. Он говорил: «Да тебя и не возьмут, такую кроху». Но меня взяли. Тогда он сказал: «Ну что же, зато тебе легче будет не высовываться. Вот мой совет: не высовывайся». Я так и делал. И пережил войну – а вот он нет. Виновата была не бомба, а его грудь. Но я все равно вернулся в свою контору. После маршей по пустыне с Джеком Доддсом я снова пришел работать туда же, в Блэкфрайарс. У меня был двор и домишко, не пострадавший от налетов, – две комнаты внизу, две наверху. Двор я сдавал Чарли Диксону, и это гасило расходы на дом. Человек с собственностью, скажете вы, но я каждый день ходил на работу, как обычный служащий. Наверное, я уже тогда понимал, что это без разницы, поскольку то, чем ты занимаешься, и то, чем ты живешь в мыслях, совершенно разные вещи. Но, с другой стороны, это было и в память о нем, как будто он смотрел на меня оттуда.

Он разрешал мне чистить конюшню и кормить Дюка, а еще, иногда, прокатиться с ним на телеге. Только не грузить металлолом. Цок-цок, цок-цок. Потом пришел день, когда он доверил мне вожжи, я взял их и полегоньку выучился править запряженной в телегу лошадью. «Не дергай их, – говорил он, – просто потряхивай и щелкай языком, как будто только собираешься дернуть». А я так и не сказал ему, что эта работа как раз для малышей, только для малышей. В смысле, управляться с лошадьми.

Мы в Бермондси, Рэй. Это тебе не Аскот.[4]

По-моему, именно на телеге, когда я сидел рядом с ним, глядя на зад Дюка, меня начали посещать грязные мысли о женщинах. Это было что-то, к чему мне предстояло перейти. Как будто женщины были какой-то другой разновидностью животных, с которыми я еще не научился ладить. Но переход оказался не таким простым, и однажды в воскресенье, когда я пригласил Дейзи Диксон посмотреть Дюка, зная, что отец уехал с ним по сверхурочному вызову, обнаружилось, что запах конского навоза и мочи почему-то не пробуждает в ней животную натуру. Я не добился желанного результата, хотя заранее подстелил там чистой соломки. Я сказал: «Сюда никто не придет». А она вдруг окрысилась: «Ну и куда мне теперь девать весь этот сахар?»

Потом, через десять лет, когда мой отец уж давно помер, приходит ее младшая сестренка Кэрол и спрашивает меня, не собираюсь ли я продавать двор, потому как ее папка не знает, стоит ли ему покупать грузовик, ежели некуда его ставить. Я думаю: а отчего бы Чарли не спросить самому? И еще думаю: а знает ли она, что мне всегда нравилась Дейзи? Что ей Дейзи рассказывала? И думаю, когда она наклоняется, чтобы прибавить газ на плите: а попка-то у нее аппетитная.

Это был лошадиный мир, вот что это было. Когда я вспоминаю, как сидел рядом с ним на телеге, я думаю не о металлоломе, не о меди, или бронзе, или свинце, или чугуне. Я думаю о Дюке. Думаю о жизни кучеров и мелких торговцев. Я вижу, как он наклоняется вперед, локти на коленях, после того как я забираю у него вожжи, и начинает вертеть головой, точно раньше у него не было времени оглядеться вокруг. Вижу, как он почесывает шею и поправляет кепку. Вижу, как он закуривает – что нам грудь, однова живем, – и делает первую затяжку, выпятив нижнюю губу, а потом потирает подбородок кончиком большого пальца той руки, в которой держит сигарету, и проводит подушечкой этого пальца по лбу, и я знаю, что делаю все то же самое, помимо воли, те же жесты, те же движения.

Не надо мне было продавать двор Винсу.

Воскресные выезды в мясном фургоне, будто бы я не помню.

Будто не помню, как они доставляли нам Салли – бывало, уже почти уснувшую, – и моя Джоан говорила: «Может, выпьете чайку?» А Эми отвечала: «Нет, спасибо, мы лучше поедем, отвезем Винса домой». Будто не помню песок у Салли между пальцами ног, и это ее игрушечное ведерко, полное ракушек, и обрывков водорослей, и дохлых крабов, и запах моря, который оставался на ее волосах, на одежде, и бесконечные тюбики лосьона от солнечных ожогов, которые мы на нее выливали.

Мы бы и сами ее вывозили, да только у нас не было денег на поезд, ну и машины, само собой, тоже. Ни машины, ни лавки, ни дома нормального, в общем, еле перебивались, вот что мы делали. По мне, в армии и то лучше было. И я помню, какое лицо было у Эми – хотя, может, я это сам придумал, женщине вроде Эми это чести не делает, – когда она говорила: нет, мы уж поедем дальше. Точно напоминала, что мы живем в сборном домике, а они в кирпичном. Знайте, мол, свой шесток. Они с Джеком ездят к морю на целый день, а мы с Джоан кормим уток в Саутуоркском парке.

И вот Эми стояла у двери, держа Салли за руку, и поглаживала ее по головке, и наклонялась поцеловать, так что мне хотелось ляпнуть: «Зато вот что у нас есть, а у вас нету». Но я помалкивал. Просто глядел, как Эми целует мою дочку, а Джоан рядом тяжко вздыхала.

Что ж, не наша была вина, что бомбы угодили туда, куда они угодили. Не моя была вина, что после моего старика остались только три шиллинга шесть пенсов да овощной лоток на рынке Боро.[5]И не надо забывать, что у Джека с Эми были свои черные полосы, да и у пацана Винса, бедолаги, тоже. Невезенье бывает разное. Так что, может, я сам выдумал это, может, я просто думал: Эми здорово выглядит после целого дня на море, прямо глаз не оторвать. Она у тебя до сих пор конфетка, Джек.

Джек говорил: «Ну, тогда двинули, Эми». А Винси сидел там наверху, в кабине, и ждал, пока его отвезут в постельку, но не выглядел таким уж сонным, потому что он тоже смотрел на Эми и Салли, пока они стояли у нас на пороге, и видно было, как он надеется, что Салли обернется и помахает ему на прощанье.

Да, свободный денек нам очень даже не помешал бы. Я говорил, что последний пляж, где я загорал, был в Салерно, да и не то чтобы я любитель пляжей, но отдохнуть денек – это бы нам не помешало. Я с удовольствием поглазел бы на Эми в купальнике. Но я считаю, когда у тебя дети, это твой долг – специально вытаскивать короткую соломинку. Да и не влезли бы мы на сиденье ихнего фургона – непонятно, как они вчетвером там умещались. Так что все это делалось ради Салли. И ради Джека с Эми, конечно, особенно ради Эми. А мы вроде как ничего не понимали.