Серебряный лебедь - Амо Джонс

— Элитный Королевский клуб…

— Я спрашивала Нейта об этом, и он сказал, что все это основано на легенде и ложных предположениях.

Она качает головой, ее светлые волосы падают на стройные плечи.

— Они тебе не скажут. Это может звучать как сплетня, но это чистая правда. Я видела метку.

— Метка? — Мой мозг вот-вот взорвется от информации, которую в него запихивают.

— Да, их клеймят, когда они были младенцами. Это ритуал, который исполняют все родители.

— Это безумие. — Мои плечи расслабляются. — Я услышала достаточно. Что-нибудь еще?

— Да! Будь осторожна. Я знаю о них так много только потому, что изучала их так долго, сколько знаю. Я никогда ни с кем не делилась своими мыслями, потому что никто другой не стал им близок, но я вижу, что с тобой это изменится. Тебе нужно быть осторожной, Мэди.

Хватаюсь за ручку двери и открываю ее, вытаскивая свои сумки с заднего сиденья.

— Ладно, я буду осторожна, но, по-моему, у тебя паранойя.

Она слегка улыбается, прежде чем я закрываю пассажирскую дверь, а затем выезжает с моей подъездной дорожки.

Такого просто не бывает, не в этом мире.

ЗАХЛОПНУВ ВХОДНУЮ ДВЕРЬ, я захожу на кухню, и вся информация, которую только что скормила мне Татум, заставляет мозг кипеть. Достав колу из холодильника, закрываю дверцу, когда мое сердце подпрыгивает при виде Хантера, прислонившегося к двери.

— Черт! — Рука взлетает к груди.

— Прости, — ухмыляется он. — У Нейта тренировка, поэтому он поручил мне обязанности няни.

— Обязанности няни? — обиженно спрашиваю я. — Мне не нужна нянька.

Он пожимает плечами.

— Брэнтли здесь. Тебе нужен кто-то рядом, когда он поблизости.

Я поднимаю голову, пробегая по нему взглядом. Ростом около шести футов двух дюймов (прим. 188 см), он возвышается над моими пятью футами тремя дюймами (прим. 161 см).

— Почему? — спрашиваю я, отводя глаза к стене. — Что я ему сделала?

Хантер замолкает, проводя пальцем по верхней губе.

— Пока тебе не о чем беспокоиться.

— Я уверена, что смогу узнать всю подноготную, если спрошу Татум, — бормочу, не отрываясь от своей колы.

— Татум? — он заливается смехом. — Татум живет ради драмы и дерьма. Ничто из того, что она говорит, не имеет значения. — Его глаза на мгновение прищуриваются.

— А твои слова имеют? — Я поднимаю голову. — Мне не нужна няня, — с горечью бормочу я, направляясь к лестнице — только для того, чтобы стена мышц снова врезалась мне в лицо.

— Господи! — ругаюсь, раздражаясь из-за того, что мой дом захватили таинственные парни, которые не могут дать мне никаких ответов.

Взгляд скользит по широкой груди и останавливается на темных глазах Брэнтли. У него немного щетины на подбородке — немного, но достаточно, чтобы слегка поцарапать тебя, — и его глаза темные, как бездонная яма, ведущая к вратам ада. И когда он открывает рот, я обнаруживаю, что слова имеют нечто схожее с темнотой его глаз.

— Тебе бы не мешало держаться от меня подальше.

Имея достаточно всего этого дерьма, я скрещиваю руки перед собой. Потому что я опасна.

— Какого хрена я тебе сделала?

Я чувствую молчаливое присутствие Хантера позади меня.

Глаза Брэнтли впиваются в мои, прожигая, как горячий нож сквозь холодное масло.

— Как насчет простого существования? Все было хорошо, пока ты не вернулась, — бормочет он, прежде чем оттолкнуть меня с дороги и направиться к двери.

Он останавливается, положив руку на ручку, и бросает на меня быстрый взгляд через плечо. Его темные джинсы свисают с узких бедер, а белая футболка, в которую он одет, легко облегает его. Он что-то бормочет, прежде чем выскочить за дверь.

— Вернулась? — спрашиваю Хантера. — Я никогда в жизни здесь не была.

Он наблюдает за мной, отталкиваясь от стены.

— Он не имел в виду «вернулась». Он просто имел в виду, когда ты здесь. — Хантер идет к входной двери, отпуская меня. — Я ухожу. Мои обязанности больше не нужны.

Я остаюсь там, рассеянно глядя на дверь в течение нескольких вдохов.

— Что за чертовщина? — Совершенно сбитая с толку всем, что изменилось в моем мире за такой короткий промежуток времени, я поднимаюсь по лестнице и вхожу в свою комнату, достаю альбом для рисования и сажусь за стол. Взяв пульт со стола, нажимаю кнопку «play» на звуковой панели. Взяв карандаш, прижимаю его к углу чистой белой страницы и начинаю рисовать.

Стук в мою дверь каким-то образом прорывается сквозь наваждение от рисования вкупе с музыкальной дымкой.

Тук-тук-тук.

— Мэди!

Отодвинув стул, я смотрю на будильник, который стоит на прикроватной тумбочке.

— Черт.

Сейчас половина шестого вечера, я делаю наброски уже три часа подряд, даже не прерываясь для свежего воздуха. До смерти мамы я рисовала так, по крайней мере, три раза в неделю, если не чаще, но с тех пор, как она умерла, мне все труднее полностью освободиться от окружающего и погрузиться с карандашом и чистыми листами в мир рисования. Музыка всегда была для меня отдушиной, но рисование было чем-то личным, чем мы с мамой занимались вместе.

Потянув на себя дверь, я впускаю Татум.

— Прости, — бормочу я. — Я немного увлеклась своим рисунком.

Татум проходит мимо меня, сжимая в одной руке книгу в мягкой обложке, а в другой — розовую спортивную сумку.

— Я вижу. — Она машет руками вокруг моей головы, имея в виду мой своенравный пучок, который беспорядочно закручен и сидит криво сбоку на голове.

— Эй! — Ругаю ее, хихикая, указывая на кровать. — Это еще ничего. Ты должна увидеть меня утром. — Это правда, потому, что мои волосы по утрам ужасны. Они не только толстые и длинные, но и имеют естественную упругую волну, доставшуюся от испанских корней моей мамы.

— Расслабься. — Я подозрительно смотрю на нее. — Где твоя пижама?

Она смотрит на меня с улыбкой, вытаскивая пачку Твизлеров (прим. Twizzlers – жевательный мармелад в форме трубочек).

— В моей сумке.

Я наклоняюсь, выхватываю конфеты из пачки и иду к шкафу, достаю хлопчатобумажные пижамные шорты и легкую майку.

— Я приму душ. Пришла домой и не успела привести себя в порядок.

— О, — Татум сжимает грудь в притворном благоговении, — ты прихорашиваешься для меня?

Я усмехаюсь, направляясь в ванную комнату.

— Определенно нет.