Однажды днем, а может быть, и ночью... - Арнольд Штадлер

Он возвращался домой в одиночестве, — больше ему ничего не оставалось. Ему было немного не по себе, как бывало всегда, когда он вечером оказывался в незнакомом месте и еще не знал, где устроится на ночлег, вот, например, сейчас: он проезжал по железнодорожному мосту между Местре[24]и островом, понятия не имея, где заночует. Может быть, в одном из неудобных кресел-раковин, которыми забит зал ожидания второго класса и в которых нормальный человек заснуть не может, и поделом, нечего путешествовать по жизни вторым классом. Но он мог спать и в таком кресле. Или, если повезет, на молодежной туристической базе на канале Гвидекка.

В Венеции его должна была ждать телеграмма из Вены. Но он ее не получил. Из-за особенностей тогдашней итальянской почты телеграмма опоздала на три года. Через три года Франц был уже в другом месте и уже пережил самое худшее. Клэр утверждала, что послала ему телеграмму. Он, однако, подозревал, что Клэр ее не посылала.

Когда на обратном пути, неделю спустя, переезжая через Альпы под Клагенфуртом, он нашел у себя в купе старый номер «Прессе», его отца уже похоронили, а Франц тут же забыл боль разлуки. Ведь Андреа бросила его и навсегда скрылась в неизвестном направлении. А теперь еще это. Но он всегда руководствовался девизом, что два горя вынести легче, чем одно. Еще в детстве: одну зубную боль не вынести, к ней должно было прибавиться еще что-то.

Навсегда ушел от нас Господин тайный советник, профессор университета Доктор Франц Иосиф Маринелли, Лауреат премий и кавалер иностранных и отечественных орденов, Кавалер ордена Святого Гроба Господня,

Почетный член Папской академии наук святого Лазаря….

Он любил свой автомобильный фургончик. Мы любили его. Он был погребен в кругу своих друзей-охотников. Просим воздержаться от писем соболезнования.

Охотничье угодье Глоггниц, в разгар лета 1981 г. от Р.Х. Клэр Маринелли-Эбер-Бенедетти Франц Маринелли Профессор университета Энгельберт Маринелли с упругой Иленея Штрудель с муругим.

В текст некролога вкрались две опечатки, а может быть, таково было последнее предписание его матери. В любом случае, она настояла на многоточии…

Когда Франц пытался дозвониться матери, одну за другой бросая монетки в прорезь телефона-автомата на Южном вокзале Вены, она не подходила к телефону. От дяди Генри и тети Мауси, выкрикивавших на другом конце провода все как на духу, он по тому же телефону-автомату узнал, что произошло на самом деле. Услышав от них главное: «инфаркт», «Санкт-Пёльтен», «доставлен в анатомический театр», «неопознанный труп», «такой удар для твоей мамы», «возможно, совсем сошла с ума», «целыми днями играет на рояле», — он наконец доехал до улицы Штубенринг в центре Вены. Мауси: «Твоя мама перетаскивает с места на место горшки с цветами, словно хочет этим кому-то что-то доказать, и чуть с ума не сошла, вспомнив, как этот человек называл ее „мамочкой", а она его „папочкой", а теперь некого ей так называть». Еще поднимаясь в старинном лифте с чугунным литьем, он слышал, как его окончательно спятившая мать играет Скрябина, музыку, с которой ей ни за что не справиться, а она, поскольку между звуками практически не было пауз, вообще не слышала, как Франц пытается настойчивыми звонками вытащить ее из ее нот.

Она терзала рояль, как в те времена, когда готовилась к вступительным экзаменам в консерваторию, собираясь стать «дипломированной пианисткой». Может быть, хотела сейчас еще раз попробовать.

Тогда, в молодости, она продала «Бехштейн» в наказание за то, что не сдала экзамен. Она поместила объявление в газете «Прессе»: «Продается рояль фирмы Бехштейн, первого года выпуска, любимый инструмент Альбана Берга»,[25]— а когда в указанное время, «между четырьмя и шестью часами пополудни», позвонил первый потенциальный покупатель, еще до того, как он, последний, по его словам, ученик Альбана Берга, успел войти, села за этот великолепный инструмент в меховой шубе и сыграла «К Элизе», «единственное, что могла сыграть без ошибок», — как говорила May си. Тетя Мауси впустила покупателя, а Клэр все играла и играла. Рояль произвел на него большое впечатление, и он захотел узнать цену. Она сказала: «Миллион — столько предложило нам Музыкальное общество Вены», — и тогда ученик Берга поблагодарил и отказался: «Пусть Музыкальное общество его и покупает!» И Клэр осталась со своим «Бехштейном», и в конце концов в наказание продала его за смехотворную цену в кафе «Савой» на улице Линке-Винцайле, где бывают музыкальные вечера и где этот рояль стоит до сих пор.

В конце концов, после того как она несколько дней торжествовала над покойным мужем, сутками просиживая за роялем и объясняя это тем, что готовится к вступительным экзманам в консерваторию, он был вынужден передать ее под опеку соответствующих социальных служб. Она утверждала, что играет Скрябина (хотя больше это напоминало «Вот и птичка прилетела…»), подпевая во время игры, как Гленн Гульд,[26]повторяя: «Врет!» — что-то шепча, вскрикивая, иногда, обессилев, засыпая за роялем, а это уже было опасно для жизни.

Он сдал ее, пятидесяти лет от роду, не меньше, в самый дорогой венский дом для престарелых, вынужден был сдать, ведь она совсем сошла с ума. Бедная мама.

Но это уже другая история.

Прошли годы, и сгустились сумерки.

6

Теперь Францу Маринелли было уже тридцать, а «ты в этом возрасте либо себе новые зубы вставил, либо все еще ногти грызешь, как мальчишка». По крайней мере так говаривал дядя Генри, и тетя Мауси с ним соглашалась.

Голос стюардессы мягко попросил пристегнуть ремни, словно объявил детскую передачу. Генри и Мауси были бодры и благодушны, словно жизнь еще готовит им что-то хорошее. Франц тоже. Они сидели с умильным выражением лица, как те, кто хоть и знает наизусть «В наших Альпах, в час рассветный…», но уже давно не поет. И правда, был рассвет, утро чудесное, и они собрались попутешествовать. Настолько счастливы, что готовы взлететь. Улетать — такое счастье. Лететь означает улетать.

Дядя Генри и тетя Мауси были невелики ростом, но только по сравнению с другими. Сами по себе они казались высокими. И были настолько одним целым, что иногда она испытывала угрызения совести из-за его пороков: словно это она оборачивается вслед официантам, плавно скользящим по залу, как в парижском ресторане «Максим».

Генри никогда ей не изменял. С другой стороны, ей так и не удалось полностью обуздать его жадные взгляды, украдкой бросаемые в сторону красивых незнакомцев и запрещенных кушаний. Он любил рельефные мускулы и сласти. В мире было полным-полно красивых официантов и людей, которые подходят к столику и, склонившись, доверительно спрашивают: «Как поживаете?» и «Не угодно ли что-нибудь заказать?». Под конец Генри весил больше двухсот килограммов, не меньше чем тоска, читавшаяся в его рыскающих по сторонам глазах.