Мальчики да девочки - Елена Колина

* * *

Оказалось, у них есть еще Дина.

Сестры были погодки: Асе семнадцать, Дине восемнадцать. В обеих сестрах чувствовалась напряженная жизнь. Но если все в Асе было направлено на то, что она слышала внутри себя, то в Дине все было направлено наружу – чтобы всех вокруг себя изменить, организовать, улучшить для их же пользы.

Ася несла себя плавно, говорила, словно пела, нежно и тягуче, вся дышала, вся была девичье томление, вся на выданье, вся про любовь. Дина была не про любовь. Не потому, что некрасивая, то есть она, конечно, была некрасивая, Дина была словно укороченная в кривом зеркале Ася, приземистая, низенькая, почти квадратная и с большой грудью – в профиль как тумбочка с выдвинутым ящиком. А лицом – вылитый Мирон Давидович, но в девичьем варианте его черты выглядели грубовато, как будто Дину впопыхах вытесал из камня торопливый неподробный скульптор. Бедной Дине досталось все самое неважное, противоположное Асиному: тонкие волосы, нездоровый цвет лица, нехорошая кожа, – как говорила Фаина, Дина была «немножко чуть-чуть не то». Но вот чудо – при всей внешней несоразмерности и неуклюжести Дина была очень привлекательна – быстро сменяющими друг друга выражениями застенчивости и милой властности, теплым взглядом, а главное, энергичной и задушевной манерой.

С родителями Дина разговаривала строгим отрывистым голосом, как будто они были дети, а она учительница. Появившись дома, Дина своим директивным баском мгновенно распорядилась ситуацией, всех расставила по местам, и вскоре все уже сидели за столом и пили чай с хлебом, а перед Лили поставили тарелку с пшенной кашей.

На комоде стояла кукла в пышном белом платье, Лили очень хотелось подержать куклу в руках или хотя бы дотронуться, но она не хотела выглядеть глупышкой и только украдкой кинула на куклу жадный взгляд.

...У Лили было двадцать четыре куклы, то есть прежде у нее было двадцать четыре куклы. У каждой куклы свое имя, у каждой своя кровать с пологом, на пологе вышито имя, – Лили заставляла горничную вышивать. Одна кукла, Зизи, была необыкновенная, ростом с пятилетнего ребенка. У Зизи, единственной из кукол, не было своей кровати, Зизи спала с ней. Лили укладывала куклу на середину кровати, а сама жалась к стенке и воображала, что Зизи ее дочка, а иногда, что Зизи ее мама.

Кроме кукол у Лили было... Ох, чего у нее только не было! Детская Лили была похожа на магазин игрушек. У Лили были и мальчиковые игрушки, и отец приходил к ней поиграть, очевидно, он сам не доиграл в детстве. Заводные паровозы с раскладными рельсами, машинки, крепость, войска солдатиков и целый флот – модели парусных лодок, пароходов, кораблей, броненосцев, подводных лодок. Но это для отца, а у Лили самая любимая игра была детский театр, она наклеивала на картон принцев и драконов и разыгрывала сама для себя целые представления. Лили позорно долго верила в фей, волшебников, в волшебных медведей, которые превращаются в принцев, во всех сказочных персонажей.

...Лили невыносимо хотела каши. Стеснялась, что не удержится и набросится на пшенную кашу неприлично жадно, и они подумают, что она будет им обузой, не возьмут ее... Лили очень старалась понравиться, подольститься, быть светской, приятной во всех отношениях. На Асю смотрела наивно, беспомощно, признавая ее доброту, понимание, на Дину взглядывала, словно просила: «Помоги мне», на Фаину – мысленно обещая: «Я буду хорошей, вы не пожалеете, возьмите меня...».

Что было самое для Лили странное – эти люди жили. Она сама все это время просто пыталась не замерзнуть, не умереть от голода, а они жили!.. И все в этой семье были талантливые, во всех них была страсть: в Асе страсть поэтическая, в Дине общественная, в Мироне Давидовиче страсть к жизни, к бархатным одеяниям, в Фаине – просто страсть...

Ася пропела ласково: «Ешьте, все уже ели, кроме вас». «Нужно говорить не „ешьте“, а „кушайте“, гостям неприлично говорить „ешьте“„, – мысленно поправила Лили. Но это «кроме вас“, уже как будто поместившее Лили в семейный круг, вдруг совершенно ее успокоило, и она деликатно съела тарелку пшенной каши, выпила чай. И тут же, разомлев от тепла и сытости, устав от собственного желания очаровать, соблазнить, прийтись ко двору, доверчиво привалилась к Асиному боку и задремала, распустила во сне губы, превратилась в нежную маленькую девочку, такую вообще-то жалкую, несмотря на все ее хитрости. Они ни о чем ее не расспрашивали, – девочка плачет, как только начинает говорить об отце, зачем же ее расстраивать? Да и не расспрашивают приблудившегося щенка, кто он – Рекс или Дружок, просто берут к себе или выгоняют вон.

И как щенок спит, не прекращая во сне контролировать территорию, с мыслью «ни за что не уйду, хоть вывозите за хвост лапами по паркету», Лили дремала, сквозь сон слушала голоса и волновалась – очаровала ли, перехитрила ли? Не поняли ли они, что она дворянка, дочь камергера? «Буржуйка недорезанная», – подумала Лили и содрогнулась, представив, что она опять останется одна и тогда ее ДОРЕЖУТ.

Но нисколько Лили их не перехитрила, не очаровала. Чем больше она старалась, тем больше напоминала приблудившегося щенка, никого не обманувшего своей умильной мордочкой. Они ее просто пожалели – одни больше, чем другие.

– Папочка, мамочка, неужели мы ее покормили и теперь отправим на смерть?! – патетически спросила Ася. – Мамочка, помнишь, мицва? Ты говорила, мицва – доброе дело, ты сделаешь мицву, а потом тебе или нам, твоим детям, тоже кто-нибудь сделает мицву... Ты говорила, мамочка!..

Лили сонно вздохнула, теснее прижалась к теплому Асиному боку и мысленно сказала Асе: «Милая, какая же вы милая...» – и поклялась всегда любить ее больше всех на свете.

– Бессмысленно. Бессмысленно пожалеть одного ребенка. Важна не эта конкретная девочка. По городу бродят сотни таких же голодных, бездомных девчонок... – раздумчиво произнес Леничка, и Лили тут же возненавидела его навеки, – она не поняла, при чем здесь сотни других девочек, ведь она же здесь, здесь!

– Надо брать, – решительным басом сказала Дина, и Лили тут же поклялась ей в вечной дружбе.

– Жалко ребенка... – сказал Мирон Давидович, ни к кому не обращаясь, в пространство, вообще... – Может быть, все же можно взять, мамочка?..

– Жалко у пчелки, – откликнулась Фаина. – Да... жалко у пчелки, папочка...

Фаина встала и перешла к своему разложенному пасьянсу, и это означало «нельзя», «с ума сошли», «кто будет ее кормить»... и тому подобное.

Она раскладывала «Бисмарка» подолгу – начинала, могла несколько дней не подходить, потом, будучи чем-то расстроенной или просто не в духе, опять возвращалась. Сейчас она была расстроена, никому не хочется, пряча глаза, прощаться с человеком: «Было очень приятно, заходите» – зная, что он не дойдет до дома, и счастье еще, если не умрет на твоем пороге... Но что же тут поделаешь, такова жизнь. Если каждый будет отвечать за свою семью, то это уже очень хорошо получится, а она, Фаина, не может за всех чужих отвечать... подбирать людей на улицах ни к чему хорошему не приведет.

– Мамочка, – нежно сказала Ася.