Заезд на выживание - Дик Фрэнсис

Настала пауза. Я стоял и терпеливо ждал, когда сэр Джеймс соизволит продолжить, а сам он, по-видимому, решал, стоит или нет. И вот, решив положительно, он проговорил:

— Вот у судьи и возникло желание посоветоваться. На тему того, стоит ли зачитывать на процессе первоначальные показания этих свидетелей, данные в полиции сразу же после происшествия. И имеют ли они право не вызывать в зал суда тех свидетелей обвинения.

Я знал, что на протяжении вот уже многих лет сэр Джеймс является рикордером,[5]а это означало, что он председательствовал в коронном суде до тридцати дней в году. То был первый шаг к превращению в полноправного и постоянного судью коронного суда, и большинство практикующих королевских адвокатов выступали в роли рикордеров. И действующие судьи довольно часто просили у них совета, и наоборот.

— Ну и что же вы ему посоветовали? — спросил я.

— Не ему, а ей, — поправил меня сэр Джеймс. — Дороти Макджи. Я сказал, что подобного рода свидетельства допустимы при том условии, если сам свидетель будет вызван в зал заседаний, пусть даже он и отказался от прежних своих показаний. Загвоздка в том, что, похоже, все свидетели в этом деле сменили пластинку, в том числе и жертва подсудимого, и его семья. Теперь они утверждают, что самого преступления не было, что все ранения пострадавший получил после падения с лестницы. Они что, действительно считают нас полными идиотами? — Он заводился все больше. — И я посоветовал ей быть принципиальной, довести дело до конца. Сказал, что для свершения правосудия просто недопустимо, чтоб запугивание свидетелей вошло в норму. И еще высказал уверенность, что присяжные это поймут и вынесут обвинительный вердикт.

— Но Трент и членов жюри мог запугать, — сказал я. И подумал: уж не он ли запугал и трех адвокатов, которые подали на пересмотр дела?

— Боюсь, мы этого никогда не узнаем, — заметил сэр Джеймс. — Здесь в заметке говорится, что дело развалилось, так что его могли и не передавать на предварительное рассмотрение жюри. Полагаю, что в отсутствие свидетелей преступления, особенно тех, кто категорически отрицает, что оно вообще имело место, прокурорская служба — а может, тут и Дороти оплошала — вообще сдалась, с самого начала. Стыд и позор! — С этим восклицанием он резко развернулся на каблуках и вышел из комнаты, давая понять, что аудиенция закончена.

— Доброе утро, мистер Мейсон. — Я чуть не подпрыгнул от неожиданности.

Слова эти произнес старший секретарь. Во время моего разговора с сэром Джеймсом он сидел тихо и неподвижно за своим столом, и я просто не заметил его за мониторами компьютеров.

— Доброе утро, Артур, — ответил я и обошел стол, чтобы видеть его.

Совсем маленький человечек, но только по росту, а не как личность. По моим прикидкам, было ему где-то за шестьдесят, поскольку он часто говорил, что проработал у нас в конторе более сорока лет. Он уже был старшим секретарем, когда я появился здесь двенадцать лет тому назад, и с тех пор совсем не изменился, по крайней мере внутренне. Да и внешне, пожалуй, тоже, если не считать, что в густых и кудрявых черных волосах появилась седина.

— Немного опоздали сегодня, сэр? — Он задал вопрос, но по интонации это было скорее утверждение. Констатация факта.

Я взглянул на настенные часы. Половина двенадцатого. Да, действительно, припозднился. Не самый лучший вариант начала рабочей недели.

— Был занят, — сказал я ему. Ага, как же, занят. В постели, спал как убитый.

— Вводите суд в заблуждение? — с упреком спросил он, но на губах играла улыбка. Вводить в заблуждение суд считалось среди барристеров тягчайшим преступлением.

Старший секретарь должен был работать на членов конторы, но у нас почему-то никто не решался напомнить об этом Артуру. Сам он, судя по всему, считал, что наоборот. Если кто-то из юниоров или новичков совершал неблаговидный проступок или промах, именно старший секретарь, а не сэр Джеймс указывал ему на это. И это при том, что каждый из членов конторы отчислял из своей заработной платы средства на услуги и содержание секретариата, этих наших надсмотрщиков и компаньонов. Ходили слухи, что в некоторых особо преуспевающих адвокатских конторах, где работали только высокооплачиваемые юристы, заработок старшего секретаря был выше, чем у тех, кому он служил. Формально Артур приходился мне подчиненным, но, подобно каждому юниору, мечтающему надеть шелковую мантию королевского адвоката, я не решался вступать с ним в споры.

— Извините, Артур, — сказал я. И, как мог, изобразил раскаяние. — Есть что-нибудь для меня?

— Все было в почтовом ящике, — ответил он и кивком указал на бумаги у меня в руке. К счастью для меня, как раз в этот момент на столе у него зазвонил телефон, и я, как мышка, проскользнул в коридор и направился к себе.» Все же странно, продолжал размышлять я, почему в присутствии Артура я всегда чувствую себя нашкодившим школяром? Может, потому, что тот чисто инстинктивно догадывался, что нахожусь я не там, где положено в тот или иной отрезок времени. К примеру, на скачках, где я получал куда больше удовольствия, чем сидя здесь, в конторе. И это он тоже знал.

Очевидно, нервозность моя происходила из чувства вины. Не раз в самом начале службы здесь мне приходилось сидеть и выслушивать Артура, все его замечания и предупреждения о своем недостойном поведении, что принижало меня в глазах старших коллег. И несмотря на то, что нанимались мы на работу добровольно, положение наше напрямую зависело от того, как гладко крутятся колесики и винтики конторы, где ни за что не стали бы и дальше держать «пассажира», чьи доходы были ниже номинала. Мне еще сильно повезло. Несмотря на частые отлучки на скачки, заказы и деньги я получал хорошие, и никто из коллег не посмел бы упрекнуть меня за несоответствие своей весовой категории.

Я сидел за столом и смотрел в окно на сады Грейз-Инн, этот оазис тишины и покоя в гигантском бурлящем мегаполисе под названием Лондон. Летом в тени огромных платанов находили приют сотни офисных клерков, вышедших в обеденный перерыв съесть свой сандвич. Теперь же все деревья стояли без листвы и жалобно тянули к небу свои одинокие голые ветви.

Что вполне соответствовало моему настроению. Если наша система правосудия не в силах засадить за решетку таких опасных типов, как Джулиан Трент, по той причине, что ему удалось запугать людей, знающих правду, все мы в опасности.

В двадцатые годы в Чикаго у полиции тоже никак не получалось посадить в тюрьму Аль Капоне. Не находилось свидетелей его многочисленных преступлений, убийств и грабежей, которые осмелились бы дать показания против него в суде. Если б это случилось, смертный приговор был бы обеспечен. И Капоне настолько обнаглел, что открыто появлялся на людях, делал заявления для прессы и стал даже своего рода знаменитостью в городе — настолько был уверен, что никто не посмеет дать против него показаний. Но его все же удалось засадить за решетку. Суду была предъявлена неопровержимая улика — гроссбух, где все цифры и надписи были сделаны его почерком. Улика доказывала, что у мафиози имеются огромные незаконные доходы, а нашли этот гроссбух в ящике стола во время рутинного полицейского рейда на склад, где хранилось незаконное спиртное. Согласно законам США, со всех доходов полагалось платить федеральный налог в казну, и вот Аль Капоне был признан виновным, но не в убийствах и грабежах, а в неуплате налогов. Вторым именем Капоне было Габриэль, но уж определенно он был далеко не ангелом. В день вынесения приговора состав присяжных изменили кардинально, и все отчаянные попытки подкупить или запугать хоть кого-то из членов жюри провалились. Впрочем, все равно Аль Капоне признали виновным лишь по пяти из двадцати двух предъявленных ему пунктов обвинения. Но и этого оказалось достаточно. Храбрый судья отклонил представление об обжаловании приговора и приговорил главного врага американского народа к одиннадцати годам заключения. Правосудие восторжествовало над угрозами.