Килограмм взрывчатки и вагон кокаина - Вадим Калинин

— Но ты мне небезразличен. Давай сделаем так: пусть тебя переломает, я стану ухаживать за тобой. Ты ко мне привяжешься. Ты станешь благодарен мне по гроб жизни, долгой, совместной и счастливой.

— Без кокаина, — ответил Дима, — всем твоим чувствам я предпочту возможность забраться под лифчик уборщицы тёти Клавы. Если ты дорожишь нашими отношениями, не вздумай изменить их структуру.

— А ты сам дорожишь?

— Я ничем ещё так в жизни не дорожил.

Я встретился с нужным человеком в метро. У нужного человека были гнилые зубы. Он узнал меня по походке. Мы поехали на Лосиноостровскую. Там он должен был предъявить мне свою. Платежеспособность. Мы заключали странную сделку. Лосиноостровская — огромный железнодорожный узел. Там в одном из тупиков находилась цистерна, она была нашей целью. Мы забрались на неё. Нужный человек привязал леску к пробирке и опустил пробирку в цистерну. Достал полную. Я понюхал содержимое. Посмотрел на свои ладони, они были в мазуте.

— Кокаин настоящий, — сказал я, — у вас получилось, теперь моя очередь. Почему вы мне поверили?

— С одной стороны, у тебя явный талант и превеликая наглость. Я бы никогда не придумал поставить вагон с кокаином в тупик. С другой стороны, мы ничего не теряем. Если тебе не удастся, мы продадим это сами.

— Почему вам так приспичило завалить телебашню?

— По большому счету, из любви к искусству. Терроризм есть высшее, последнее проявление шоубизнеса. Будет время, когда кроме него не останется ничего. И потом, ты некорректен, я же не спрашиваю, зачем тебе эта цистерна, это все равно, что спросить, кто за тобой стоит.

— Никто. Я Робин Гуд.

— А я Вильгельм Телль.

Нужный человек был моим отцом.

Вечером я спросил у Димы, стоит ли, надо ли, ведь внутри Останкинской башни всегда полно народу, а людей иногда очень жалко.

— Глупости, — ответил Дима.

— Объяснись! — я почему-то стал злиться.

— Можешь себе представить, как это нас с тобой свяжет. Кроме того, я уговорил тебя обратиться к твоему отцу. Ты ещё не понял, что произошло возвращение блудного сына, и нам больше некого бояться. Потом у нас будет кока, которой хватит на всех, кто нас заинтересует. Плюс, ты же ненавидишь телевидение.

Моего плана взрыва телебашни в деталях не знал никто. Меньше всего в нем понимал Дима, хотя ему и отводилась главная роль. На нем была куртка на синтепоне, пропитанная тем, чем полагается пропитывать синтепон в таких случаях. От более или менее серьезной детонации куртка должна была рвануть с необходимой силой. Дима ждал меня в башне, чуть выше цоколя. Я позвонил в милицию из автомата и объяснил, что Дима террорист, что у него взрывчатка, что он стоит там, где стоит. От меня Дима получил инструкции: в случае милицейской экспансии бежать не на улицу, а вверх, к шпилю. Я поднялся на крышу тридцатиэтажного дома в Медведково и стал ждать. В милиции работают грубые люди, они озлоблены низкими заработками и плохой технической базой. В стране бардак. У милиции сегодня выход один: стрелять во все, что движется.

Стоя на крыше тридцатиэтажного дома в Медведково, я смотрел, как опадает, фантастично кренясь, знаменитая иголка на горизонте. В домах шипели пустые телевизоры. Ошалелые люди желали цветных картинок и бешено крутили гетеродин. В Отрадном пьяный телемастер вылез на крышу, смотреть антенну, огляделся и прошептал: «Ядрёна феня! Останкино завалило…»

Я сел в автобус и поехал на Лосиноостровскую. Они заварили нижний кран цистерны, идиоты. Пришлось заложить пиропатрон. В шуме железнодорожного узла хлопок пиропатрона потерялся, как я в толпе отъезжающих на Север спустя два часа.

Кокаин (жидкий, разумеется) хлестал из огромной трещины в цистерне, пробитой моим пиропатроном. Кокаин хлестал на ржавые рельсы, на мазут и желтые камни, грязь смешивалась с грязью. Больше всего на свете я ненавижу наркоманов и наркотики.

По улице перли монотеисты. Страшно подумать, в городе три миллиона жителей, и каждый из них монотеист. Бедный Иегова. «В очередь, сукины дети, в очередь!»

Снежный покров имел такой вид, какой обычно имеет постель больного после двух недель прозябания в оной. В домах шевелились люди. Я слишком сильно чувствовал это. Наверное, я снова заболеваю.

Мы с Юрой, попивая пиво «Амстердам», изнеженно и брезгливо ползли по ночным выстуженным наглухо дворам. «Холодно!» — произнес Юра. «Здесь неподалеку живет Олег по кличке Джексон Скотт, можно пойти к нему и выпить чаю с марципанами», — ответил я. «У него не чай, а бурда, — сморщил Юра свой крысиный фас, — кроме того, эта крыса жадна до марципанов». Мы подошли к подъезду Олега, покурили, потоптались и, не желая делиться «Амстердамом», тронулись восвояси.

В это время Олег по кличке Джексон Скотт сделал скользящую петлю из мягкого пухового шарфа, привязал свободный конец к люстре, влез на стул, надел петлю на шею и, надеясь, что конструкция его не выдержит (вышеозначенные эволюции должны были толкнуть его родителей на приобретение новой кожанки для сына), прыгнул со стула. Надежды его оправдались, он рухнул на пол, на него чугунная люстра. С черепом его произошло то же самое, что с орехом в рекламе «Баунти».

Утром в институте обсуждали смерть Олега. «Прежде, чем работать со своим телом, — пропищал юноша в бронежилете, — надо проштудировать учебник по физиологии». — «В данном случае, по физиологии растений, — пробасила девушка в кепке, — дерево — оно и есть дерево». Я сделал трагическое лицо, посмотрел на Юру и выдавил: «А ведь это ты его убил». — «Ты гад!» — ответил Юра. «Нет, в самом деле, — продолжал я, — ты научил его плохому, но забыл научить тому, что к плохому надо плохо относиться». — «Отстань, гад, — подытожил Юра, — я развожу рыбок и к плохому отношения не имею». — «Скажи мне, Юра, — не унимался я, — кто хороший человек? Тот, кто разводит рыбок, или тот, кто умирает за идею?». Вечером Юра подарил мне один из своих аквариумов.

После однажды проходили мы мимо дверей дома, в котором обитали две обильно намазанные лесбиянки. «Может, зайдем, — предложил Юра, — они хорошие девушки?» — «Нет! — отрезал я, — они опять начнут при нас трахаться, а я устал желать недостижимого». Мы потоптались перед калиткой, но так и не зашли.

В это время девушки вкололи друг другу по четыре куба грязного вещества и к утру скончались обе.

«Юра, — сказал я ему поутру, — я вижу тенденцию, а когда я вижу тенденцию, я чувствую себя как волкодав, идущий по следу». «Здесь нет тенденции, — возразил Юра, — здесь только твоя паранойя». — «А у тебя прыщ на носу. Давай проверим, — я определился с нашим местонахождением, — здесь неподалеку живет мой преподаватель по практической этике. Попытаемся к нему зайти?» Мы стояли возле преподавательского подъезда. «Ну что? — задал я вопрос, — зайдем в гости, порешаем этических уравнений?». — «Пойдем лучше по домам, дома кофе и телевизор», — с выражением произнес Юра.

Утром, глядя на некролог, в котором говорилось о гибели от инфаркта Преподавателя Практической Этики, мы с Юрой курили свои сладкие папиросы. «Теперь мы легко можем убрать кого нам вздумается, вплоть до президента, надо только знать его точный адрес», — высказывал я свои соображения. «В конце концов, всякий дар должен быть оплачен, — Юра задумался. — Попытаемся заработать себе на мороженое». — «Ты сможешь достать заказы?» — я всегда был непрактичным человеком. «Это несложно. Больше всего меня забавляет, что милиция всегда будет на один адрес позади нас. Это апория, достойная Зенона,» — тяга Юры к апориям имела нездоровый привкус.