Я дрался на По-2. "Ночные ведьмаки" - Артем Драбкин

Утром начальник авиации, полковник, подходит ко мне: «Давай, майор, завтракать!» Подумал: «У-у-у, наверное, что-то в лесу сдохло». Федька уже и встать не мог. Мы ему отнесли чашку чая, колбасы, хлеба. Начальник авиации говорит: «Надо сделать аэродром. За деревней есть хорошее поле, но его надо проверить. Если сделаем аэродром, то будем принимать ТБ-3». — «Мы сходим с механиком». Собрались, по бутерброду в карман сунули и пошли. Федю оставили в избе. Прошли, посмотрели поле, подходим к следующей деревне и вдруг видим, как из нее выходит немецкий танк. Что делать?! Бежать! А куда убежишь от танка?! Говорю: «Давай сядем, хоть бутерброды напоследок съедим». Сели. Он на снежном отвале с одной стороны дороги, я — с другой. Сидим, жрем. Танк подошел на сто метров. Остановился. Открылся люк, из него выглянул танкист, посмотрел, закрыл люк. Танк развернулся и Уехал в деревню. Почему он не стрелял по нам?! Не знаю. Пришли назад, доложили, что аэродром строить нельзя, поскольку по соседству немцы. Ночью По-2 улетел, а на площадку сел заблудившийся ТБ-3. Он летел к Белову в соседнее окружение, а сел у нас. Отнесли к нему Федю. Я попросил этого начальника авиации разрешения улететь. Он ни в какую: «У меня свои раненые, их надо увезти». — «Тогда хоть Федю Маслова, он же чуть живой». — «Нет!» Дошло до того, что я достал пистолет, сунул ему в пузо, говорю: «Кричи, чтобы его взяли, а то пристрелю, мне терять нечего». Федю погрузили. Подошли к командиру самолета: «Не возьмешь нас?» — «Какие вопросы?! Садитесь». Прилетели в Подлипки. Пока попрощались с экипажем, стали выходить, полный самолет костылей, палок, бинтов, и больше никого нет, все «раненые» пассажиры убежали. Видать, эвакуировались из 33-й армии нужные люди… Потом до меня дошли слухи, что офицеры-тыловики открыли фронт. Адъютант командующего вовремя увидел, заорал, и они оба застрелились. Федя с механиком уехали в полк вперед, а я немного подзадержался. Мной заинтересовался Смерш: «Как это так прибыл? Почему здоров?» Сняли с меня пистолет, отстранили от полетов — хоть в петлю лезь. Ребята ночью в полет, а меня начальник Смерша вызывает, допрос: «С каким заданием прибыл? Кто послал?» Одни и те же вопросы. Каждый раз за мной приходит посыльный с винторезом и сопровождает в штаб под ружьем. Так продолжалось несколько ночей. В очередной раз, когда пришел за мной сопровождающий, я не выдержал: «Я никуда не пойду! Пошел ты с твоим начальником… иди передай ему это». Ночь проспал. Наутро ребята вернулись с задания. Начался разговор. Что-то зашла речь про изменников. Штурман Жмаков говорит: «Всех подозревать надо. Вот наш? Что это он живой вернулся? Небось, тоже с заданием?» Я уже собрался на него броситься, но тут мой приятель, штурман Вася Вильчевский, как врежет ему кулаком по морде: «Еще раз такую глупость вякнешь, застрелю». Под вечер зашел командир полка, ребята пошли на построение. Говорит мне: «Чего это вы разлеглись? Почему не на построении?» — «Сами знаете, товарищ командир». — «Идите в строй». Тут вошел комиссар полка, хороший человек, вместе с начальником Смерш. Комиссар отдал мне пистолет, обнял меня за плечи: «Иди в строй». Начальник говорит: «Извини. Лучше 10 невинных, чем один шпион». Я про себя подумал: «Ага! Тебя бы так!» Потом мы со смершевцем стали друзьями. Отличный парень. Многих диверсантов задержал.

Вот когда мы прилетели под Сталинград, был какой-то праздник, построение. Вручали награды — кому ордена, кому медали, кому не фига не дали. Мне вручили медаль «За отвагу». Я ее потом впереди всех орденов носил.

Ну так докатились немцы до Белоруссии. Я к тому времени был командиром звена. Звено направили на работу в штаб 16-й воздушной армии. Меня забрал в свое распоряжение зам. командующего, член военного совета генерал Виноградов. Хороший мужик, бывший царский офицер. Я до войны немного рисовал. В школе у нас учительница была, которая преподавала рисование в младших классах, а в старших черчение. Она организовывала каждый год выставки работ своих Учащихся. Я участвовал в этих выставках, и она мне посоветовала походить в студию, учиться рисованию Дальше. Я стал туда ходить после школы, что-то рисовал. Дошли до обнаженной натуры. Отчим заглянул в мой альбом, говорит: «Хорошо, конечно, но рановато тебе еще, оставил бы». Я с удовольствием оставил. На атом мое художественное образование закончилось.

Когда полку присвоили гвардейское звание, надо было сделать рукописную историю. Иллюстрации делали я и штурман Коля Кисляков. Вышла такая толстая рукописная, шикарная книга. Позже, уже в Польше, мы с Колей сделали такую же историю дивизии. Так что уроки живописи пригодились. Так вот, кроме навыков рисования, у меня, как у ночника, постепенно развилась отличная зрительная память. Ведь ночью картой особо не воспользуешься. Поэтому прежде, чем лететь на задание, от нас требовали сдавать экзамен по знанию участка фронта. А ведь бывали участочки по 200 километров в одну и столько же в другую сторону. И вот генерал Виноградов вечером говорит: «Завтра туда-то летим, приготовь карту». — «Будет сделано». Конечно, ничего не делаю. Как-то он засек, что я картой не пользуюсь. Прилетели под Чернигов, в корпус Савицкого. Он меня спрашивает: «Сколько мы с тобой летаем, а я не вижу, чтобы ты пользовался картой». — «Я все на память знаю. Мне достаточно посмотреть на карту, и я ее запомню». — «Такого не может быть. Надо тебя послать к истребителям». — «Я с удовольствием. Летать буду?». — «Нет! Будешь их учить ориентироваться». — «Этому научить очень трудно, я не пойду». Рассказал ему, как это делается. Говорю: «Давайте любую карту, я на нее посмотрю, а потом нарисую». Нарисовал. Он: «Да, у тебя талант, что ли?!» — «Да нет, мы же ночники. Нас этому сколько учили!» Как-то прилетели ночью на наш аэродром, где располагался штаб дивизии. Он мне говорит: «Жди». — «Может, я слетаю ночью на задание?» — «Нет. Хотя… и я с тобой!» — «Только с разрешения командира дивизии». Вылет нам разрешили. Полетели, вышли на цель. По моей команде он отбомбился, все, как положено. Когда возвращались обратно, вышел на Гомель, пару виражей сделал над своим домом. Прилетели, сели на аэродром. Он мне говорит: «Ты что, живого генерала хотел немцам показать?» — «Нет, там мой дом». Через пару дней он меня отпустил в полк. Потом началась Белорусская операция. Мы как род авиации заслужили большой авторитет. При прорыве линии фронта обрабатывали ближние тылы. Потом начали теснить немцев к Бобруйску, к реке Десне. Они отступали по шоссе и железной дороге. Нашей дивизии поручили разделаться с отступающими войсками. Мы стали их молотить. Всю ночь бомбили. А они же скученно на дороге стоят. После этого меня опять послали в штаб армии. Прилетела комиссия установить эффективность бомбовых ударов различных типов самолетов. Давали определенные цели и после обработки этих целей посылали комиссию, посмотреть результаты. Пришли к выводу, что после штурмовой авиации самая эффективная — наша. Под Бобруйском находился незанятый немецкий аэродром. Предложил командованию пятью самолетами высадить десант, который захватил бы этот аэродром, с тем чтобы потом перебросить на него штурмовики и истребители, которым не хватало радиуса действия. Командование приняло мое предложение. По-2 мог взять до шести человек с оружием. Под крылья подвешивали две обтекаемые капсулы, в каждую из которых свободно помещалось два человека, и в кабину штурмана еще два человека. На рассвете мы сели на поляночку, недалеко от аэродрома. Ребята вышли и пошли. Без стрельбы ликвидировали аэродромную команду. Только видим, машут: «Давай сюда!» Тут же сообщили в штаб армии. Прислали Ли-2 с горючим, а вскоре на аэродром села эскадрилья истребителей. Наступление продолжалось. За эту операцию схлопотал еще один орден Боевого Красного Знамени.