Аритмия чувств - Януш Леон Вишневский

Дорота. Подожди минуту. Ты не был ни членом партии, ни членом ССМ (Союз социалистической молодежи)?

Януш. Нет. Я был вынужден войти в ССПС (Социалистический союз польских студентов), чтобы работать в качестве гида-сопровождающего. Экскурсионное бюро «Альматур» было организовано при ССПС, и каждый экскурсовод обязан был в него входить, так как другой студенческой организации просто не существовало. Сначала был ССПС, а позднее появилась «свобода», то есть Независимое общество студентов. Но эти дела меня не касались, поскольку учебу я уже закончил.

Дорота. А в партии ты состоял?

Януш. Нет, никогда. Были, конечно, попытки — что не новость для вузов — записать или уговорить записаться в партию. В моем случае безрезультатные. Многие из моих товарищей воспользовались этими предложениями, а некоторые действительно верили, что могут таким образом изменить Польшу к лучшему. Они думали, что в рядах «руководящей силы нации» могут послужить своему народу. Теперь, оглядываясь назад на то, что произошло после 1989 года, такой подход может показаться очень наивным, но тогда для многих это было не так. Меня политика никогда не интересовала. Я просто хотел посмотреть мир, и, кроме того, я чувствовал себя в той Польше — по крайней мере, до некоторого момента — словно в театре. Каждый интеллигентный человек в определенный момент своей жизни начинал понимать, что все и во всем здесь только делают вид. Что в стране все хорошо, что у нас лучший государственный строй, хотя мы и сознавали, что это неправда. Даже мои партийные товарищи. Государственная система функционировала как театр. Каждый играл какую-то роль, но все списывалось на счет режиссера, который существовал где-то там, на Востоке, и оттуда дирижировал. А остальные действовали так, чтобы не настроить его против себя. Но, с другой стороны, мы могли путешествовать. Несмотря на проблемы с паспортами, за которыми приходилось стоять в очередях и которые можно было по какой-то очень важной причине не получить. Польский барак был самым веселым в этом лагере, по крайней мере, мне тогда так казалось. Я был руководителем групп в Болгарии и кое-что видел. Еще я работал в трудовом отряде на уборке хмеля в ГДР. И всегда мне казалось, что в Польше дела обстоят несколько иначе, что это как с теми двумя собаками, которые встречаются на границе Польши и Германии. Гэдээровский пес бежит в Польшу, а польский — в Германию. Гэдээровский пес спрашивает польского: «Зачем ты туда бежишь?» А тот ему отвечает: «Колбасы хочется наесться. А ты зачем в Польшу?» -«Да хочется полаять». Вот в том-то и соль. Мне казалось тогда, что колбасу можно заменить сыром. Может, у поляков была страна наихудшая в экономическом отношении, но наверняка самая свободная, самая веселая, самая проветриваемая.

Дорота. Такой непокорный маленький барак.

Януш. Да,и мы постоянно эту непокорность демонстрировали, у нас все время что-то происходило. Должен признаться, что я, хоть это и прозвучит пафосно, был горд

за свою страну. Когда я сравнивал ее с тем, что происходит в ГДР, и видел покорность немцев и их согласие на все, то приходил к выводу, что им ничего не разрешалось. А я отправился в Западный Берлин и в течение четырнадцати дней боролся за визу в ФРГ в посольстве. Я мог поехать в Западный Берлин, а простой гэдээровец не мог. Что, в свою очередь, было чревато для нас, поляков, нелюбовью со стороны гэдээровцев. Правда, тогда мне не казалось, что все так уж плохо. Лишь позже я понял, что мы жили в тотальном абсурде, в организованном властью фарсе. Любой человек прекрасно знал, что, несмотря ни на какие указы и инструкции сверху, он должен продолжать делать свое дело. У меня никогда не было революционных порывов, я никогда не жаждал что-нибудь изменить, не желал ввязываться в оппозицию. Мои товарищи состояли в каких-то организациях. Но я хотел просто делать свое дело, так как полагал, что именно таким образом смогу что-нибудь изменить. Как мой отец, который вообще не интересовался политикой, никакой. Он не верил ни Церкви, ни красным, ни кому другому. Он часто повторял мне: «Если не будешь учиться, станешь политиком». Это было предостережение, чтобы я никогда не брался за политику. Он также повторял, что настоящему мужчине не пристало быть политиком, потому что настоящие мужчины занимаются чем-то другим, чем-то действительно важным.

Дорота. Нужно процитировать эту мудрость твоего отца нашим политикам.

Януш. Он уже тогда не мог смириться с судьбой Польши и едва ли представлял себе то, что происходило с Польшей позже, в наиболее драматические моменты современной истории. Если бы он дожил до нынешних времен, то, без сомнения, был бы очень счастлив, потому что в его бытность ему бы и в голову не пришло, что в Польше могут состояться когда-нибудь нормальные демократические выборы. Все эти идиотские вещи, которые происходят сегодня, это...

Дорота. Ничто по сравнению со свободой.

Януш. Да.

Дорога. Вернемся к твоей учебе. Жил ли ты обычной студенческой жизнью? С ее удовольствиями, весельем и беззаботностью.

Януш. Нет.

Дорога. С развлечениями, девушками, поездками?

Януш. Нет, всего этого у меня не было, хотя теперь я об этом безмерно жалею. Настоящий студент по определению должен жить в общежитии. Я же вернулся домой и жил у родителей.

Дорота. Ты прав, общежитие — неотъемлемая часть студенческой жизни.

Януш. И очень значимая. Если ты не живешь в общежитии, студенческая жизнь проходит мимо тебя. О том, что там происходило, я узнавал разве что в студенческих клубах. Я жил с родителями и наблюдал за всем со стороны. Иногда я бывал у ребят в общежитии, но и только. К тому же первые два года я отрабатывал задолженности. А на третьем курсе мне пришло в голову, что занятий на одном факультете для меня слишком мало. В 1970-е годы учиться на нескольких факультетах одновременно было не принято. Однако я уже тогда чувствовал, что хочу быть конкурентоспособным... на неконкурентном рынке. Я надеялся предложить своему будущему работодателю нечто большее, чем только диплом физика. Я не верил, что по окончании вуза останусь в нем работать, что там найдется для меня место. А дополнительный диплом по экономике, например, сделал бы для меня возможной работу на предприятии по производству корабельных лифтов. Я бы разбирался как в проектировании, так и в экономике. Разумеется, в этой социалистической, лживой и бессмысленной экономике. Это были абсурдные и бессмысленные занятия, на которых рассказывалось о работе биржи, тогда как в действительности цены устанавливал не рынок, а указ сверху.

Дорота. Ты начал изучать экономику?

Януш. Да, я считал, что изучение экономики -- это инвестиция в будущее. Скучная, непривлекательная. Но я начал ее изучать, наряду с физикой, на третьем курсе, на заочном отделении.

Дорота. Тогда получается, свободного времени у тебя совсем не оставалось.

Януш. О свободном времени речь просто не шла. На третьем курсе физфака во время одной сессии у меня было семь экзаменов и одновременно четыре экзамена на экономическом факультете. Одиннадцать экзаменов! У меня даже не было столько рубашек, чтобы я мог на каждый экзамен надевать чистую, а ведь это считалось обязательным. Было и вправду страшно. После столь интенсивной учебы я почувствовал отвращение к книгам. И тогда я отправился от «Альматур» как сопровождающий группы с американскими туристами в поездку по Польше. Это была своеобразная форма бегства в столь трудный для меня момент. Я не мог уехать за границу, и в этом был минус работы сопровождающим туристических групп, — «Альматур» не платил никаких денег. В Освенциме я был сорок пять раз, а сколько раз посетил Краков, уж и не припомню. Я перевел на польский, пожалуй, все доступные тогда путеводители, поскольку в мои обязанности входил также и их перевод.