Риф, или Там, где разбивается счастье - Эдит Уортон

Пять лет пребывания в мире миссис Мюррет, вместе с усилением нежности Софи к чете Фарлоу, почти не оставили у нее иллюзий об их возможности устроить ее судьбу; и она не скрывала от Дарроу, что ее планы относительно театра были самые неопределенные. Они зависели главным образом от проблематичной благосклонности престарелой комедиантки, с которой миссис Фарлоу была поверхностно знакома (и широко использовала это знакомство в своих заметках «Звезды французской сцены» и «За кулисами „Комеди Франсез“») и которая однажды слышала, как мисс Вайнер декламировала «Майскую ночь» Альфреда Мюссе, и выказывала знаки одобрения.

— Но я, конечно, знаю, чего все это стоит, — бросила девушка в очередном проблеске проницательности. — И потом, вряд ли такое несчастное ископаемое, как мадам Доль, способна сейчас заставить прислушаться к себе, даже если она действительно думает, что я талантлива. Но она может представить меня нужным людям, или хотя бы порекомендовать. Если бы мне удалось достаточно заработать, чтобы брать уроки, я бы прямо пошла учиться к кому-нибудь из великих. Я очень надеюсь, что Фарлоу подыщут мне такую возможность — работу в какой-нибудь американской семье в Париже, которая захочет, как семейство Хоук, чтобы я «сопровождала» их, и которая оставит мне достаточно времени для учебы.

На рю де ла Шез они мало что узнали, кроме точного адреса четы Фарлоу и того, что перед отъездом те передали квартиру в поднаем. Добыв эти сведения, Дарроу предложил мисс Вайнер пройтись по набережной до маленького ресторанчика с видом на Сену и там за plat du jour[4]обсудить, что делать дальше. От долгой прогулки у нее раскраснелись щеки, свидетельствуя о том, что она нагуляла здоровый аппетит, удовлетворить который не возражала в компании Дарроу. Вернувшись к реке, они зашагали в направлении Нотр-Дама, то и дело останавливаясь из-за непреодолимой тяги молодого человека застывать над книжными развалами или любоваться красотой открывающихся панорам. Два года его глаза были вынуждены довольствоваться атмосферными эффектами Лондона, таинственным слиянием темного нагромождения зданий и низкого неба цвета битума; и прозрачность французского воздуха, что делала зеленые сады и серебристый камень столь классически ясными и одновременно гармонично сочетающимися, поражала его, как будто Париж обладал живым разумом. Каждая линия строений, каждая арка мостов, самое течение полноводной светлой реки между ними способствовали этому впечатлению, все в отдельности отсылало к некой чувственной памяти; так что для Дарроу во время прогулок по парижским улицам город всегда уподоблялся разворачивавшемуся громадному гобелену, источавшему бесчисленные ароматы, которыми пропитался за столетия.

Столь богато и разнообразно было это зрелище, что оно легко могло выполнять такую несвойственную ему роль, как быть фоном восторгов мисс Вайнер. Как простой театральный задник, оно подходило для ее индивидуального приключения, и точно так же — для грядущего воплощения великих чувств. Для нее, как вновь ощутил Дарроу, когда они сидели за столиком у низенького оконца, выходящего на Сену, Париж был Парижем в силу всех его занимательных частностей, его бесконечной изобретательности по части удовольствий. Где еще, например, можно было найти миленькие тарелочки с hors d'oeuvre,[5]симметрично разложенными анчоусами, кружочками редиски и тонкими золотистыми ракушками сливочного масла или лесную землянику и кувшинчики со сливками, которые придавали их трапезе утонченный оттенок деревенской простоты? Не замечал ли он, спросила она, что кухня всегда отражает национальный характер и что французская еда приготовлена с умом и воображением просто потому, что сами французы такие? А как везде в частных домах еда всегда схожа с беседой — как одинакова банальность, и та, что попадает на язык, и та, что слетает с языка? Так и представляешь, верно, что за меню будет, если фея махнет палочкой и вдруг превратит разговор за лондонским обедом в жаркое и пудинг? Она всегда считала хорошим знаком, если людям нравится ирландское рагу, — значит, они любят перемены и неожиданности и принимают жизнь такой, какая она есть; и замечательный парижский вариант этого блюда, navarin, как раз поставленный перед ними, очень похож на самый лучший разговор — такой, когда человек не может сказать заранее, на что свернет беседа!

Дарроу, наблюдая за тем, как она наслаждается их невинным пиршеством, гадал, не свидетельствует ли ее живость и жизнерадостность о природной склонности к актерству. В девушке подобного типа знающие люди мгновенно распознают дар гистриона. Но опыт склонил его к мысли, что, кроме мгновения творчества, божественный огонь в обладателях этого дара едва тлеет. Одна или две действительно умные актрисы, которых он знал, поразили его в разговоре своей тупостью или примитивной веселостью. По его мнению, кроме гениальных умов, творчество поглощает человека целиком, слишком мало оставляя для выражения его личности; и сидевшей перед ним девушке с подвижным лицом и живым воображением было предназначено творить скорее в реальности, нежели в любом подражании жизни.

Им уже принесли кофе и ликеры, когда ее мысли неожиданно вернулись к Фарлоу. Она резко вскочила и заявила, что должна немедленно отправить им телеграмму. Дарроу попросил официанта принести перо и бумагу и освободить место рядом с ее локтем для полувысохшей ресторанной чернильницы и пресс-папье; но один вид этих унылых принадлежностей словно ввел ее в ступор. Озабоченно сдвинув брови и прижав ручку к губам, она нависла над телеграфным бланком; наконец тревожно посмотрела на Дарроу:

— Просто не знаю, что писать.

— Что? Что вы остаетесь, поскольку хотите увидеть Сердан?

— Но я… я ее действительно увижу, правда? — Лицо ее радостно вспыхнуло.

Дарроу посмотрел на свои часы:

— Вы вряд ли получите ответ на телеграмму до отхода дневного поезда на Жуани, даже если выяснится, что ваши друзья смогут вас принять.

Она задумалась на секунду, постукивая ручкой по губе:

— Но я должна дать им знать, что я здесь. Должна как можно скорее узнать, смогу ли вообще остановиться у них. — Она в отчаянии отложила ручку. — Никогда не умела писать телеграммы! — вздохнула она.

— Тогда попробуйте написать письмо и сообщите, что приедете завтра.

Она с облегчением последовала его совету и энергично обмакнула перо в чернильницу, но после минутного неуверенного царапанья вновь остановилась:

— Ох, это ужасно! Просто не знаю, что писать. Ни за что на свете не признаюсь, как отвратительна была миссис Мюррет.

Дарроу не счел нужным реагировать. В конце концов, его это не касалось. Он закурил сигару и откинулся на спинку стула, лениво любуясь девушкой. В писательских муках она сдвинула шляпку на затылок, освободив непокорный локон, который просился потрогать его вчера вечером. Насмотревшись на него, он встал и отошел к окну.

Позади слышалось скрипенье пера по бумаге.

— Не хочется их беспокоить… наверняка у них и без меня достаточно забот. — Неуверенный скрип вновь замер. — Что же я такая дуреха, совсем не умею писать: все слова в страхе разбегаются, когда пытаюсь их поймать.