Белосток-Москва - Эстер Гессен

В конце концов это кошмарное путешествие завершилось. В Ашхабаде прямо с вокзала нас повели в баню и санпропускник, где продезинфицировали все наши вещи, поскольку городские власти были предупреждены и знали, что мы с собой везем. К сожалению, несколько человек из нашего эшелона попали в больницу уже в Ашхабаде, и не всех удалось спасти. Ну а остальных студентов поселили в общежитии местного педагогического института (по двадцать с лишним человек в комнате), в здании же института вскоре начались занятия. Несмотря на конец декабря, погода была теплой и солнечной. Вообще зима в тех краях для нас, европейцев, — самое приятное время года. Летом стоит невыносимая жара (я знаю об этом по рассказам подруг, поскольку сама уехала оттуда в конце весны), которая усугубляется тем, что город со всех сторон окружен пустыней. Беженцы из европейской части СССР еще только начали тогда прибывать, и местные жители, в основном туркмены, относились к нам с доброжелательным любопытством. Для нас, в свою очередь, многое там было интересно и непривычно. Мы, например, были приучены, что всюду кругом полно воров, которых нужно остерегаться. Иное дело в Туркмении.

Вскоре после приезда наш деканат стал подыскивать работу в первую очередь тем студентам, чьи семьи остались на оккупированных территориях и не могли поддерживать их материально. На стипендию в ту пору было уже просто невозможно прожить. Мне нашли работу в Горэнерго. Моей обязанностью было ходить по квартирам и, поскольку среди местного населения было еще множество неграмотных, проверять счетчики и выписывать счета за электричество. Служащий, который вводил меня в курс дела, сказал: «Вначале стучи в дверь, но, если никто не откроет, просто заходи внутрь. Туркмены, как правило, не запирают квартиры на время своего отсутствия». И самом деле, в первые пару месяцев я частенько бродила одна по чужим квартирам, ища счетчик, после чего уходила, оставив счет на столе. Я пишу «в первые пару месяцев», так как по мере увеличения числа беженцев доверие туркмен к ближним таяло и на дверях стали появляться замки и задвижки.

А были вещи, которые нас смешили и раздражали одновременно. Например, туркменские женщины, особенно пожилые, ходили по городу в нескольких юбках, надетых одна на другую, но явно без трусов. И в случае надобности останавливались посреди тротуара, расставляли ноги и справляли нужду, как лошади, даже не приседая. А поскольку они, как правило, не понимали по-русски, то совершенно не реагировали на наши замечания.

В свободное от работы время мы иногда посещали занятия, но не слишком часто. Все были голодны, даже те, кто пока не испытывал недостатка в деньгах. В пустыне ведь ничто не растет, и продукты питания всегда завозили в Ашхабад из достаточно отдаленных районов. Ну а в войну с этим становилось все сложнее. Никаких рынков вроде тех, какие я потом видела в Сибири, там не было, а полки магазинов пустовали. В педагогическом институте для студентов открыли столовую, где по талонам отпускали обеды, и туда выстраивались длинные очереди. Помню, как однажды, когда я стояла в такой очереди, к нам подошел профессор Радциг, читавший курс античной литературы, и стал нас уговаривать: «Товарищи студенты, ваша очередь подойдет еще нескоро, не бойтесь пропустить. Предупредите тех, кто стоит за вами, и пойдемте со мной послушать лекцию. Очень вас прошу». Пристыженные, мы пошли за ним всей нашей группой, и действительно, большинство из нас успели потом к обеду.

Я забыла отметить, что в Ашхабад, так же как в Ташкент, Самарканд и другие города Средней Азии, приехало тогда много поляков. После амнистии прибывали целые эшелоны бывших польских граждан, сосланных в свое время в Сибирь и на Север. Намерзшись там, они жаждали тепла и, невзирая на все неимоверные трудности дороги, толпами подались в Туркмению и Узбекистан. Тем более что как раз в то время польский генерал Андерс начал там формировать свою армию (потом Андерс через Иран вывел эту армию за пределы СССР, и она сражалась с немцами сначала в Северной Африке, потом в Италии и в других оккупированных странах Европы).

Уже после войны я узнала, что мой двоюродный брат Роман с женой тоже приехали из Архангельской области в Самарканд (его отец умер в пути, наверное от голода, точно не знаю, потому что Роман избегал разговоров на эту тему и очень расстраивался), где прожили до конца войны. Роман работал на каком-то эвакуированном с Украины военном заводе. Он пытался попасть в андерсовскую армию, но туда из евреев принимали только кадровых офицеров, а Роман офицером не был.

После нескольких месяцев жизни в Ашхабаде меня неожиданно вызвали в ректорат. Я пошла туда встревоженная, не понимая, зачем могла понадобиться, а там секретарша проверила мое имя, фамилию, год и месяц рождения, после чего вручила мне письмо от мамы. Мама, как оказалось, безуспешно разыскивала меня уже довольно долго — мой старый, известный ей адрес был давно недействителен, ИФЛИ перестал существовать, все ее письма оставались без ответа. И вдруг, совершенно случайно, какая-то эвакуированная в Бийск москвичка (мама расспрашивала всех, кто, как ей казалось, мог что-нибудь знать) сказала, что ИФЛИ стал частью Московского университета, который будто бы эвакуировался в Ашхабад. Мама тут же написала ректору, умоляя его сообщить какие-нибудь сведения, и вот это письмо мне передала секретарша. Я была на седьмом небе. В тот же день отправила маме телеграмму, и между нами завязалась оживленная переписка — мы решали, кто к кому должен ехать, я к ней или она ко мне. Принимать решение надо было срочно, так как ходили упорные слухи, что на железной дороге вот-вот введут пропуска и нельзя будет никуда ехать без особого разрешения. Слухи эти действительно вскоре подтвердились, так что мама разыскала меня в самое время. Поначалу она склонялась к тому, чтобы приехать в Ашхабад, хотя ей было жаль покидать Бийск, где жило много бывших ссыльных из Польши, причем самыми многочисленными были две группы: из Белостока и из Томашова Любельского. Очевидно, именно из этих городов вывозили в свое время людей на Алтай. У мамы был там ряд старых знакомых, но она хотела, чтобы я продолжала учебу, и была готова с ними расстаться. Я колебалась и приняла окончательное решение, когда прочитала в очередном мамином письме, что наши земляки пока что в Бийске не голодают, поскольку на местном рынке можно довольно выгодно выменивать на картошку кое-что из одежды. Это положило конец моим раздумьям, ведь мы в Ашхабаде давно уже позабыли вкус картошки, и я в тот же день побежала за билетом. Подружки давно уже меня уговаривали поступить именно так. «Как ты можешь даже думать о том, чтобы везти сюда маму? — твердили они. — Ведь мы тут все вскоре с голоду подохнем». Очевидно, после моего отъезда руководство МГУ пришло к этому же выводу, так как через несколько месяцев университет сменил место эвакуации и перебрался в Свердловск (теперь Екатеринбург), чтобы вернуться в Москву только в 1944 году.

Примерно спустя неделю я отправилась в путь, тепло попрощавшись с подругами (ребят уже практически не осталось, все были в армии, за исключением единиц, освобожденных по болезни). Мне было грустно и немного стыдно, что я их покидаю и неизвестно, увидимся ли мы еще когда-нибудь. Но, с другой стороны, перспектива встречи с мамой после без малого полутора лет разлуки и после всего, что каждой из нас пришлось за это время пережить, укрепляла мою уверенность в том, что я все же поступаю правильно. Путь оказался довольно долгим, главным образом потому, что у меня было целых три пересадки, и я каждый раз попадала на следующий поезд с превеликим трудом, проводя на вокзалах по несколько суток. Зато в поездах мне попадались симпатичные попутчики, в основном военные, то и дело подсовывавшие мне какую-нибудь еду, что меня буквально спасало, так как хлебные карточки у меня были ашхабадские, и в дороге я по ним ничего купить не могла.