Русское лихолетье. История проигравших. Воспоминания русских эмигрантов времен революции 1917 года и Гражданской войны - Иван Толстой

Летом 1919 года Николай Гумилев на докладе о творчестве Блока признался, что конец «Двенадцати» кажется ему искусственно приклеенным, что внезапное появление Христа есть чисто литературный эффект. Блок ответил: «Мне тоже не нравится конец „Двенадцати“. Я хотел бы, чтобы этот конец был иной. Когда я кончил, я сам удивился: почему Христос? Но чем больше я вглядывался, тем яснее я видел Христа. И тогда я записал у себя: «К сожалению, Христос». Закончив двадцать рисунков, я приехал с ними в Петербург. Там сразу же произошло мое знакомство с Блоком. Новой критики не последовало, и через полчаса нам уже казалось, будто мы знаем друг друга давным-давно. С тех пор началась наша дружба, которая продолжалась до последних дней его жизни. Когда Блок умер, я сделал трагический для меня портрет Блока в гробу.

Юрий Павлович, я сейчас смотрю на ваш портрет Маяковского. Может быть вы скажете, когда он вам позировал?

Маяковский мне позировал в 1921 году. Я вам должен сказать, что я так часто с ним встречался, что мне трудно говорить о тех часах, которые провел для этого рисунка. Потому что это был набросок, он мне позировал может быть 40 минут, может быть час, не больше.

А где оригинал этого рисунка сейчас?

Оригинал сейчас находится в одной частной коллекции в Париже.

А когда вы впервые познакомились с Маяковским?

Это было давно. Я познакомился с ним в 1913 году, когда он еще не дошел до призывного возраста. Я с ним встречался с тех пор в течение всей его жизни до последних лет.

Я с Маяковским встречался все время в Петербурге. Он был страшным энтузиастом революции, очень скоро записался в Коммунистическую партию, оставался в ней до конца. Однажды, я помню, в 1919 году в Петербурге Маяковский, разговаривая со мной на политическую тему, сказал:

– Ты с ума сошел! Сегодня ты еще не в партии? Черт знает что! Партия – это ленинский танк, на котором мы перегоним будущее!

Дальше я с ним встречался в Париже, потому что с 1924 года я жил в Париже. Я встречал его в 1924-27 годах. Последняя моя встреча с ним носила довольно грустный отпечаток. В последний раз я встретил Маяковского в Ницце, в 1929 году. Падали сумерки. Я спускался по старой ульчонке, которая скользила к морю. Навстречу поднимался знакомый силуэт. Я не успел еще открыть рот, чтобы поздороваться, как Маяковский крикнул:

– Тыщи франков у тебя нету?

Мы подошли друг к другу. Маяковский мне объяснил, что он возвращается из Монте-Карло, где в казино проиграл все до последнего сантима.

– Ужасно негостеприимная странишка! – заключил он.

Я дал ему «тыщу» франков.

– Я голоден, – прибавил он, – и если ты дашь мне еще двести франков, я приглашу тебя на буйябез.

Я дал еще двести франков, и мы зашли в уютный ресторанчик около пляжа. Несмотря на скромный вид этого трактирчика, буйябез был замечательный. Мы болтали, как всегда, понемногу обо всем и, конечно, о Советском Союзе. Маяковский, между прочим, спросил меня, когда же наконец я вернусь в Москву. Я ответил, что я об этом больше не думаю, так как хочу остаться художником. Маяковский хлопнул меня по плечу и, сразу помрачнев, произнес охрипшим голосом:

– А я – возвращаюсь… так как я уже перестал быть поэтом.

Затем произошла поистине драматическая сцена. Маяковский разрыдался и прошептал едва слышно:

– Теперь я… чиновник…

Служанка ресторана, напуганная рыданиями, подбежала:

– Что такое? Что происходит?

Маяковский обернулся к ней и, жестоко улыбнувшись, ответил по-русски:

– Ничего, ничего… я просто подавился косточкой.

Эта моя встреча с Маяковским в Ницце была нашей последней встречей. 14 апреля 1930 года Маяковский в Москве застрелился. Счастливая жизнь никогда не ведет к самоубийству. Маяковскому было тридцать семь лет. Роковой возраст: в этом возрасте умерли Рафаэль, Ватто, Байрон, Пушкин, Федотов, Ван Гог, Рембо, Тулуз-Лотрек, Хлебников и совсем недавно Жерар Филип…

Здесь у вас в кабинете висит портрет Пильняка. Я хотел вас спросить, где и когда он был вами написан?

Этот портрет, сделанный пером, был исполнен у меня в квартире в Петербурге в 1924 году, в год, в который я уехал за границу.

С Пильняком меня связывает довольно много воспоминаний еще по Петербургу, по Москве, наконец по Парижу, куда он приезжал тоже, я с ним все время встречался почти ежедневно. У меня есть воспоминания несколько малоизвестные, может быть даже никому неизвестные. Это было еще в Москве, он обратился ко мне с предложением сделать иллюстрации к его книге «Дневник Jean`a Сухова». Вся оригинальность этой книги заключалась в том, что это не он написал эту книгу, а это был действительно дневник какого-то провинциального человека, не имевшего никакого отношения к литературе, никогда не мечтавший о том, что эта книга будет издана. Если бы эта книга появилась, то, можно сказать, что это был бы в своем роде литературный «Таможенник» Руссо. Ничего интересного в содержании этой книги, этого дневника, по существу, не было, но интересна была форма, то есть любительское писательство. Пильняк сделал некоторые орфографические исправления, и оставил этот текст совершенно нетронутым. Когда Пильняк предложил мне сделать иллюстрации к этой книге, то я, начав эти рисунки, понял, что не смогу их исполнить, потому что для этого надо быть совершенно безграмотным художником, рисовальщиком. Это гораздо труднее, чем делать вещи академически правильные. Я попросил мою жену сделать эти рисунки. Она согласилась. Она никогда не рисовала и не была художницей. И вот по моим указаниям, под моими наблюдениями она, весело смеясь, делала эти рисунки. Эти рисунки Пильняку очень понравились. В конце концов издатель сделал клише, у меня имеются все оттиски. Но потом издатель оказался в материальных затруднениях, а государственное издательство от подобной книги, разумеется, отказалось. Таким образом книга эта не вышла. Судьба этого текста мне, к сожалению, неизвестна. У меня сохранились только рисунки, сделанные моей женой, не оригиналы, а оттиски, и некоторые отрывки текста, которые прикреплены были к этим рисункам.

Последний раз я видел Пильняка, точнее, виделся с Пильняком ежедневно в 1933 году, когда он провел несколько дней в Париже. Он был очень тепло встречен французской литературной средой, так как к тому времени успели уже выйти из печати на французском языке наиболее сильные из его вещей: «Голый год» (изд. «Галлимар», Париж, 1922), «Красное дерево» (изд. «Европа», Париж, 1928), «Волга впадает в Каспийское море»» (изд. «Каррфур», Париж, 1931) и другие.

И последний, даже не вопрос, а просто я хотел попросить вас рассказать, портреты кого вы еще рисовали как среди тех, кто остались известными в русской культуре, так же и тех, которые сыграли какую-то роль в событиях 1917 года.

Я сделал огромное количество портретов. Я уже упоминал о портрете Горького, о портрете Ленина, о портрете Блока, Маяковского, Пильняка. Мною был сделан еще целый ряд портретов писателей – Федора Сологуба, Анны Ахматовой, Бориса Пастернака, Георгия Иванова, Мейерхольда, Федора Комиссаржевского. Затем Герберт Уэллс, который приезжал в 1920 году в Петербург. Виктор Шкловский, Алексей Ремизов, Михаил Кузьмин, Корней Чуковский и очень много других. Но кроме этого мне был сделан так называемый социальный заказ от правительства сделать целый ряд портретов политических деятелей тех лет. Одним из них был Карл Радек, который, засмеявшись, сказал мне, что социальный заказ – это не совсем социальный заказ, но это социальный приказ. Отказываться от приказа, конечно, было невозможно. Но кроме того, я не могу сказать, что я не получил от этого удовольствия, потому что все-таки я чувствовал, что я запечатлеваю образы лиц, которые войдут в историю. Положительные лица или отрицательные – это совершенно другой вопрос. Мне пришлось сделать портреты Каменева, Луначарского, Зиновьева, Ворошилова и многих других. Вскоре, когда я был уже за границей, в 1925 году неожиданно для меня вышел в «Советской России» громадный альбом моих портретов, в государственном издательстве с предисловием Луначарского. И вот я здесь получил три экземпляра авторских этого альбома. Два из них я сразу же подарил моим друзьям, а третий остался у меня до сих пор. Судьба этого альбома очень интересная. Когда начались сталинские чистки, то этот альбом был изъят по приказу Сталина из всех библиотек советских и частных собраний, предан сожжению на том основании, что те лица, которые напечатаны в этой книге, почти целиком все были им уничтожены. И вот эта книга у меня сохраняется.