Московские Сторожевые - Лариса Романовская

В ближайшие полчаса с Дорой разговаривать бесполезно: она пока свою Цирлю не накормит, не успокоится. Крылатки простую кошачью еду не сильно уважают, все больше птичек и прочих бабочек едят. Но это, конечно, дикие крылатки, из тех, кто заводится в омеле по весне. Домашние кошавки чаще всего красным вином питаются. Доре про это лучше знать, у нее свой питомник… Она несколько жизней подряд крылаток разводит. Еще в Киеве начинала, в восемнадцатом году. Особую разновидность вывела, переливчатую трехцветку… Сейчас на земле три приличных питомника и есть: первый — знаменитый киевский, откуда все крылатки и пошли, второй где-то в Калифорнии, туда одна из наших девчонок в свое время кошку вывезла, ну и, естественно, Доркин в Хайфе…

— Дора, а как ты вообще выбралась? У тебя виза?

— Какая виза, их давно отменили, Леночка. Я просто купила себе место в самолете и прилетела. Так они хотели отправить Цирлю в багажный отсек, ты представляешь? А она же в положении, ей это вредно. И ты понимаешь, омела себе цветет, я не уследила, потому что Йосик… Я с ним все время хожу замороченная… И Цирленька связалась с каким-то, ты понимаешь, обычным парковым доходягой, у которого даже нет своего гнезда… — талдычит Дора на входе в лифт, перекрикивая кошачье чириканье… Гунька кивает с осатанелым видом, а морщины у него на лице постепенно облезают. Мы же с Жекой не звери, даже до вечера его старить не стали, у него и без того дел сегодня будет уйма.

— Дорка, ну в лифт-то дай пройти, — кипешит Жека.

— Так давай мы с тобой и с Леной поедем вверх, а этот твой Гуня опять спустится вниз и купит вина для Цирли? Ты помнишь мою Шимку, Леночка? Так вот, у нее осталась правнучка, Брыкса, трехцветная мозаичная, так она у меня уже вся почти совсем спилась!

На фоне Доры даже моя дорогая Жека-Евдокия как-то меркнет и выглядит неубедительно. Именно за это я Дорку так люблю.

До полуночи мы всё успели. Жека обзвонила всех и сразу, даже Ваську-Извозчика и Фельдшера выловила, уж не знаю, как ей это удалось. Гунька — помолодевший и переодевшийся — носился бешеным веником по всяким поручениям. Дора за ним по пятам ходила и рассказывала все подряд. Наслаждалась аудиторией: Гунька ведь ее перебить не может.

А я спала. Старость все-таки, организм подводит. Жека мне прямо у Старого в комнате постелила, хоть это и не очень хорошо. Доркина Цирля вылетела из клетки — бочком, неловко, пузо-то и впрямь огромное. Покружила немного над мягкой постелью, да и залегла поперек подушки. Совсем как моя Софийка…

Я просыпаюсь, крылаткин хвост мне в щеку тычется, урчание на всю квартиру, тепло, уютно… Я кошавку к себе подгребаю спросонок, а она чирикает. Крылатые ведь не мяукают толком, а почти поют, щебечут как птицы. Красиво, хорошо, только непривычно. Тут меня и сломало. Сижу у Старого в постели, в Жекиной ночной рубашке, обнимаю Доркину кошку и реву со всхлипами. Все сразу оплакиваю — от погибшей Софийки до Манечки покойной, с переходом на загубленные молодости, седые волосы и Семенову семейную жизнь. Давно такого не было.

Хорошо еще, что Жеки дома не оказалось, — уже стемнело, она на обход пошла, под окнами больницы, вместо Старого. Жека чужие слезы за три стенки чует, а уж тем более мои.

Дора на кухне Гуньку развлекала светской беседой. Сколько я спала — столько и развлекала, она умеет. А тут сама себя перебила на полуслове, прибежала:

— Леночка, что? Началось? Увядаешь?

Еще не увядаю, а лучше бы уже. Потому как обновления ждать — это хуже некуда. И старой жизнью не живешь, и новая не началась. И плохо скоро будет, когда организм перерождаться начнет. Только этого «плохо» ждать приходится, и это самое поганое во всей нашей ведьминской жизни. В такие секунды никакой молодости больше не хочется, лишь бы отпустило. Так ведь не отпустит. Девять дней я увядать буду, потом еще сорок — перерождаться, а уже потом обновление пойдет.

Дора про такое знает, она же нам с Манечкой почти ровесница. Тем более что Дорка, оказывается, обновлялась не так уж давно, уже в этом веке. А на вид и не скажешь, если честно. Дорку многие еще и за это любят — она молодеть толком не может. Обновится, станет тоненькой, пышноволосой, с глазищами на пол-лица, а потом за несколько лет все это запустит и угробит. Потому как кошки, кошки, еще раз кошки и какой-нибудь очередной Йосик или Марик — она вечно у мужей имена путает. И ведь при этом Дора ухитряется за районом смотреть. Причем не на родной земле, а на исторической.

— Дорка! — прерываю я ее утешения. — А на кого ты хозяйство оставила? Ты же не на одну ночь прилетела?

Конечно, не на одну. У Доры — это ж надо! — давно ученица. Хорошая девочка, я ее, разумеется, не знаю, но знаю ее маму, и тетю тоже знаю, та самая наша Зина, которая в шестьдесят восьмом. Ну, в тысяча девятьсот шестьдесят восьмом, ты же понимаешь…

Тут я опять перебиваю Дору — а иначе у нее никак не спросишь:

— А ученица у тебя давно?

— Так, подожди… Когда котилась Брыкса, у меня сломалась стремянка, и я никак не могла заглянуть в омелу. А взять новую было неоткуда, потому что суббота.

Ну я же говорила — Дора все запоминает через кошек. Третий год у нее ученица, это хорошо.

— Ну вот, она уже окотилась, ей надо глинтвейна, он вскипел, я не могу нормально налить и поставить в гнездо, потому что лестница. А Йосик уже умер. То есть Алик умер, за Йосика я вышла замуж потом… а Рахеля принесла лестницу, у нее есть соседи, они не соблюдают.

В общем, Жека еще с обхода не вернулась, а Гунька не успел выполнить все тридцать три неотложных Жекиных поручения, а я уже обо всем договорилась: вместо меня на хозяйстве Дора останется. И мне так спокойнее всего будет, и ей передышка. Потому что кошки — это прекрасно и замечательно, но Дорка за ними не видит белого света. Да и по нашим она соскучилась, а они все по ней.

А еще я опять хитрила немножко: очень хотелось, чтобы у меня дома настоящая крылатка пожила. Хоть немного. А там — посмотрим — может, я у Доры одного котенка выкуплю. В подарок просить неудобно, они дорогие. Тем более от Цирли, все-таки чемпион породы, переливчатая трехцветка.

Вроде все улажено, остается сегодня только при всех честных Смотровых объявить, что я Дору вместо себя оставляю, и Марфу-Маринку попросить о мелкой помощи: все равно она с ребенком сидит, ей делать особенно нечего. Так что мне на сегодняшнем празднике можно не задерживаться, особенно если Семен туда заглянет. Передам хозяйство, да и уйду незаметно. Метро до часа ночи ходит, успею. В темноте мне одной не страшно — кто же ведьму-то тронет? Тем более — старую. Постаревшую.

Тут в квартиру вернулась Жека — мокрая, уставшая и неприлично злая. Нас с Дорой сразу же замутило:

— Что? Жека, все нормально?

— Дуся, ты живая? Почему ты так кричишь?

— Все пальто изгваздали, сволочи… Новое пальто, месяц назад купила. И каблук сломался…

В коридоре у Старого болтается треснутый абажур. Пластмассовый, дешевенький — как одноразовый стаканчик. Толку от него — примерно как от самой Жеки-Евдокии в хозяйственных делах. Но мы все равно разглядели: Жека бледнющая, как вчерашняя сметана, вся в грязи — от каблучков до кудрей, пальто и вправду теперь только на помойку, остальное я не разглядела, кроме дырок на колготках. Ну хорошо еще, что сейчас время такое, колготки нормальные купить можно где угодно. А ссадины кровавые ей Дора сейчас зарастит. Я тоже могу. Но у меня не с первого раза получится.