Альбуций - Паскаль Киньяр

Однажды ночью, когда он спал рядом с женою, его убили. На следующее утро, на заре, в доме раздался женский крик. Сбежавшиеся люди увидели тело отца, пронзенное мечом сына. На стене коридора, ведущего из спальни старика в комнату его сына, остались кровавые отпечатки руки, повторявшиеся через каждые два-три шага.

Альбуций пишет:

— Эти кровавые отпечатки непреложно доказывают, что преступление совершено не слепцом. Кто мог уверить того, кто не видит, в том, что этот след будет видим?

Мачеха говорила:

— Кому выгодна эта смерть? Одному лишь наследнику. Мне же остались только слезы.

— Эта рука слишком усердно оставляла следы на таком длинном пространстве, как будто намеренно старалась указать на злоумышленника.

— Я спала. На рассвете я положила руку на его пенис, он был расслаблен и холоден как лед. Я закричала.

— Убийца редко пользуется собственным оружием. И даже слепец не оставит его в теле своей жертвы. А главное, у человека, лишенного зрения, руки ходят ходуном и дрожат, как же он мог одним ударом попасть под сосок, прямо в сердце?

— Я спала, прижавшись к нему, и ничего не слышала.

— Кроме того, когда удар направлен прямо в сердце и острие остается в ране, кровь не может брызнуть на руки, а руки не оставляют на стене отпечатки, которые разве что не сообщают имени злодея. Каким образом слепой убийца мог узнать, в кого из спящих он вонзает меч, не ощупав сперва жертву, а следовательно, не разбудив ее?

— Я спала.

— Такой глубокий сон более чем удивителен.

Обвинительное заключение против жены убитого основывалось на том, что предательские отпечатки руки были одинаково ярки на всей протяженности коридора. Более того, они становились чем дальше, тем заметнее, свидетельствуя, по версии Альбуция, о том, что руку эту на каждом шагу окунали в ведерко, полное крови.

Пятилетний ребенок в слезах обнимает умирающую мать.

Отец женится вторично. Мачеха изменяет мужу с управляющим. Отца мальчика находят убитым в спальне. Мачеха обвиняет пасынка. Тот указывает пальцем на управляющего. Поскольку ребенок еще не умеет связно говорить, он рисует масляный светильник.

— Etiam infans loquitur (Даже неговорящий — говорит).

Альбуций Сил задал вопрос, который за ним часто повторяли все последующие декламаторы. «Пятилетний ребенок» — первый роман, в котором прозвучал этот вопрос:

— Cujus vis levissimum esse somnum? Pueri an senis an mediae aetatis? (У кого, думаете вы, самый чуткий сон? У детей? У стариков? У людей зрелого возраста?)

Сам Альбуций ответил на него так:

— Pueri (У детей), — и пишет в заключение: «Они находятся в спальне втроем — отец, которого ты убиваешь, ребенок, которого ты ненавидишь, мать, с которой ты спишь». Сенека осуждает этот вывод Альбуция. Но зато хвалит выводБланда, его описание сцены, где мальчик показывает на управляющего: «Digitum multa significantem!» (Вот палец, который о многом говорит!)

В некоем римском городе начался голод. Эдилы поручили одному из знатных граждан покинуть город и закупить зерно где-нибудь за морем, дав ему на все двадцать дней сроку. Человек этот уезжает, пристает к африканскому побережью, покупает зерно, грузит его на корабль и отплывает. Поднимается буря, шторм понуждает его высадиться в другом порту. Там продает он свое зерно по двойной цене, добирается морем до города, где купил его, закупает зерна вдвое прежнего, грузит мешки на судно, пересекает море и по прошествии двадцати дней прибывает наконец домой.

За время его отсутствия сограждане дошли до крайностей поистине нечеловеческих. Обезумев от голода, они начали поедать тела мертвецов. Особенно ценились детские ляжки, их покупали за бешеные деньги. Притом люди терзались сожалениями и стыдом, что смотрят на своих близких как на пищу и превращают собственное чрево в кладбище для своих сыновей, отцов и дедов. Они горько сетовали:

— О, как ужасен, как жесток голод! О злосчастные души усопших, что стенают в наших желудках, на какие зверства толкает нас необходимость набивать рты едою, заставив в короткое время утратить облик человеческий! Нужда эта сделала нас хуже животных: говорят, даже дикие звери брезгуют вонзать клыки в трупы себе подобных. Ты коришь нас тем, что мы съели твою мать и двух твоих сыновей, сам же в это время спекулировал на стоимости зерна. Наши сограждане, впавшие в агонию, искали, где бы спрятаться, чтобы после смерти их не разрезали на куски и не изжарили для еды. Город наш превратился в ад. Мы собирали урожай мертвецов, пока ты набивал мешками с зерном трюмы своего корабля. Запоздав, ты оскорбил Республику. Ты должен умереть. А нам следовало бы съесть тебя.

Некий человек подбирал младенцев, которых бросили матери, калечил их и выкармливал. Затем, когда они подрастали и могли сами ходить по улицам, он посылал их собирать милостыню. Из добытых ими денег он присваивал себе две трети. Родители, даром что обрекшие свое потомство на смерть, выдвинули против него обвинение: они жаловались, что их подкидыши изуродованы до неузнаваемости. Также они обвинили его в оскорблении Республики, ибо своей жестокостью он отнял у государства то, что принадлежало ему по праву,— ведь искалеченные дети могли бы служить родине как солдаты.

В романе Альбуция описаны слепцы, что бредут, опираясь на посохи, безрукие, что выставляют напоказ свои култышки, колченогие или лишенные пальцев ног, горбатые. И все они говорят:

— Ты сам нищенствовал бы, не будь таких нищих, как мы.

На это главарь нищих отвечал судьям:

— Я их спас. Матери этих детей обрекли их на смерть.

Однако матери нищих не унимались:

— Ты их изуродовал. Ты жестокосердный палач.

— Жестокость моя вызывает у людей смех.

— Можно ли смеяться, глядя на этих несчастных? Твое бессердечие вызывает только слезы.

— Вы произвели этих детей на свет, а затем бросили умирать. Я же выкормил и вырастил их. А теперь меня за это наказывают.

— Да разве это детский приют? Sed humanarum calamitatum officinam! (Это же фабрика несчастий человеческих!) Ты пошел против природы. Ты вырывал у детей из орбит их ясные круглые глаза.

— Я возвращал к жизни мертвецов. Я лепил живых из пепла.

Perissent! (Без меня они погибли бы!) Вот ключевое слово версии Альбуция. «От таких жалких подкидышей римский народ ведет свое происхождение. Surge tu, debilis! Conatur et corruit!» (Встань же, увечный! Он пытается встать, но падает).