Сталинский дом. Мемуары - Дзидра Эдуардовна Тубельская

в роли Лариосика. А как прекрасна была Тарасова в роли Елены! Как превосходно она восклицала «Пропади все пропадом!» в сцене с Прудкиным-Шервинским. Я была покорена спектаклем.

В последующие месяцы мы широко пользовались контрамарками, которые нам давала Бокшанская[7], сестра Елены Сергеевны, бессменный секретарь и друг Немировича-Данченко. Она страдала странным недугом: у нее не поднимались веки. Разговаривая, она пальцем их приподнимала. А печатала на машинке виртуозно, следя за текстом из-под опущенных век.

Все чаще и чаще мы стали встречаться с Женечкой вне школы. Как-то днем после уроков мы пошли к нему в Ржевский переулок, в квартиру отца, якобы чтобы делать уроки. В действительности в тот день были произнесены первые слова любви, первые признания. Все это происходило под звуки первого скрипичного концерта Чайковского, льющегося из репродуктора — тарелки на стене. Этот концерт ежедневно звучал тогда по единственной радиостанции «Коминтерн». Им заполнялся дневной перерыв в эфире. С тех пор при первых звуках этого концерта я неизменно вспоминаю Женечку.

Квартира Шиловских была просторной, солидной, с высокими потолками, большими окнами. Маленькая комната Жени, выходившая во двор, — скромная, я бы даже сказала, аскетичная, всегда аккуратно прибранная. Вероятно, в этом сказывалась военная дисциплина Евгения Александровича[8], отца Жени. Вскоре Женя меня ему представил.

Евгений Александрович отличался, благородной аристократической внешностью. Он действительно был дворянских кровей, его семье принадлежало до революции имение под Лебедянью. На спинке старинного кресла в его кабинете резьбой по дереву — девиз его старинного дворянского рода. Это старинное кресло произвело на меня неизгладимое впечатление.

Евгений Александрович был женат вторым браком на Марьяне Алексеевне Толстой, дочери писателя Алексея Николаевича Толстого. Внешности она была неброской, но вся ее манера поведения, осанка, внимательный взгляд вызывали глубокое чувство симпатии и уважения. Я поначалу робела перед нею и Евгением Александровичем, но вскоре освоилась и стала чувствовать себя свободно. У них была маленькая дочка Машенька. Ей было примерно три годика. Она окончательно растопила мою скованность.

С матерью Жени Еленой Сергеевной я впервые увиделась на Гоголевском бульваре. Булгаковы жили неподалеку на улице Фурманова. Она явно хотела на меня взглянуть, прежде чем приглашать в дом. Меня это несколько задело — почему меня рассматривают? Я оправдывала это только тем, что Михаил Афанасьевич тяжело болен и она всячески должна его ограждать от внешнего мира. Я с интересом разглядывала ее и была покорена ее красотой, обаянием и светскостью. С такой женщиной я встречалась впервые. Женя глаз не сводил с матери и пытался угадать, какое мнение она обо мне составила. Было очевидно, что мать он обожает и невольно сравнивает меня с нею.

Вероятно, ее впечатление было положительным, ибо через несколько дней мы с Женечкой были приглашены на обед. Жили Булгаковы на верхнем этаже писательского дома на улице Фурманова. Входная дверь открывалась в переднюю, сплошь уставленную книжными полками. Далее — главная комната: гостиная. Стены ее были оклеены синими обоями. Мебель красного дерева, хрустальная люстра. В центре комнаты — круглый стол, раздвигающийся, когда приходили гости. В углу — рояль. Из этой комнаты — одна дверь в кабинет, другая — в комнату Сережи, младшего брата Жени. При разводе Елены Сергеевны с Шиловским Женя остался с отцом, а Сережа — с матерью.

Михаил Афанасьевич был тогда уже тяжело болен, его зрение слабело. Я увидела его впервые в темных очках, лежащим на диване, опершись рукой на подушку. При нашем появлении он улыбнулся и протянул мне руку. Спросил, как зовут. Я ответила: «Дзидра». «Звучит красиво, — произнес он. — А что это значит?» Я объяснила, что по-латышски слово «дзидра» означает «чистая прозрачная вода». «Интересно!» — промолвил он. Затем, усевшись рядом с Михаилом Афанасьевичем, мы стали о чем-то разговаривать. Я оглядывалась по сторонам. Диван Михаила Афанасьевича стоял так, что он мог при желании из своего затемненного кабинета видеть, что происходит в гостиной. Внимание мое привлекла конторка красного дерева, за которой он работал, когда был здоров. Несколько поодаль — секретер Елены Сергеевны, тоже старинный, красного дерева.

Елена Сергеевна угостила нас великолепным обедом. За столом сидел и Сережа со своей бонной, не то шведкой, не то датчанкой. Она говорила со смешным акцентом, все время делая замечания шаловливому Сереже. Она превосходно описана в «Театральном романе». Михаил Афанасьевич остался лежать у себя на диване, дверь была открыта, и мы переговаривались с ним. Елена Сергеевна то и дело бегала к нему с едой и питьем и следила, чтобы ему было удобно.

Когда мы в следующий раз пришли с Женечкой к Булгаковым, Михаил Афанасьевич сказал, что будет, если можно, называть меня Олей. Он, мол, порылся в словарях и установил — имя Дзидра по значению то же самое, что Ольга. Так он впредь меня и называл. Елена Сергеевна стала звать меня Масик. Несколько раз нас с Женечкой приглашали, когда собирались многочисленные гости. Ярко горела люстра, рояль отодвинут поглубже в угол, стол прекрасно сервирован и ломился от вкуснейших блюд. Среди гостей были театральные художники Дмитриев и Вильямс с женами, артисты МХАТ Станицын и Яншин, администратор Михальский, работавшие в литературной части театра Марков и Виленкин, Ольга Сергеевна Бокшанская с мужем Евгением Васильевичем Калужским, артистом МХАТ, Григорий Конский, артист МХАТ. За столом царил смех, шутки, розыгрыши. Меня поражало, что больной Михаил Афанасьевич всецело участвует в общем веселье…

Однажды в разгар ужина, когда за столом стоял шум и смех, со своего места поднялась Ануся, жена художника Вильямса, подошла к Жене, что-то шепнула ему на ухо и, взяв за руку, повела за собой в Сережину комнату. Я немного удивилась наступившему минутному замешательству гостей, но не увидела ничего странного в том, что Ануся захотела поговорить с Женей наедине. Через некоторое время оба вернулись назад в гостиную. По глазам Женечки я поняла, что произошло нечто экстраординарное.

По дороге домой, на Гоголевском бульваре, Женя, запинаясь и смущаясь, признался мне, что произошло. Оказывается, Ануся заставила его заниматься с ней любовью. Как я впоследствии узнала, она славилась своей тягой к привлекательным юношам и об этом знали все, сидевшие в тот вечер за столом. Женя был удручен и остро переживал случившееся. Он считал себя подлецом, но как должен был он действовать в подобной ситуации? Он очень боялся моей реакции. Я действительно была потрясена, но потрясена Анусей, а не Женей. Я ни секунды не винила ни в чем его. Я даже сумела перевести наш разговор в комическое русло. Когда мы добрались до Бронной,