Каникулы вне закона - Валериан Скворцов

Сумка с тех времен почиталась мною как талисман.

— Что это? — спросил таможенник, извлекая из неё затянутый шнурком мешочек размером с книжку.

— Сканер, — сказал я. — «Хьюлетт-Паккард», тип «Скэн Шейп девятьсот двадцать».

— Не радио, не мобильник, не пейджер?

Машина предназначалась для сканирования документов без компьютера. Реквизит, который мне потребуется в случае удачи с документами в Алматы.

— Не радио, не мобильник, не пейджер, — сказал я.

Таможенник немедленно бросил меня, крикнув, выбрасывая руку в сторону человека, тащившему за спиной на перевязи подобие огромной папки с тесемками:

— Прошу остановиться! Вы!

Широкополая шляпа с металлическими нашлепками на ремешке, охватывающем тулью, чуть набекрень сидела на круглой азиатской голове, под которой шеи не было, а сразу начиналась голая грудь с полумесяцем на золотой цепи между отворотами черного кашемирового пальто. Трудно сказать, имелись ли ступни под бордовыми вельветовыми клешами, которые слоновьими ногами уперлись в цементный пол.

— Да? — спросил человек. — В папке мои произведения.

— Покажите, пожалуйста, — распорядился таможенник.

— А это обязательно? — успел услышать я встречный вопрос, унося собственные пожитки.

Над шереметьевским полем, когда я поднимался по трапу в «Боинг-707-200» компании «Эйр Казахстан», мела метель с поземкой, и по тому, как вяло распоряжались русские стюардессы, я почувствовал, что взлетим мы по какой-то причине не скоро. Огромная папка в руках поднимавшегося перед мной человека в шляпе запарусила под порывом ветра, её развернуло, ударило о перила, и я помог ему половчее направить её в самолетный лаз. От художника крепко пахнуло спиртным. Он успел сказать мне через плечо:

— Садитесь рядом, самолет пустой… Хотите выпить? У меня с собой.

И стюардесса утащила его вместе с папкой по просторному чреву «Боинга» в сторону багажного отсека у туалетов.

Свернув и сунув пальто на полку для ручной клади, туда же забросив шляпу и шарф, я устроился в крайнем от прохода кресле, пристегнулся, смежил веки и привычно помолился о прощении грехов и возможности дальше заботиться о своих. Других просьб к Богу у меня не случалось. Молитве научил отец. Вера моя, как и у него, глубока и искренна, хотя не могу сказать, что к клиру, любому клиру, я испытываю почтение. Я бы сравнил мои чувства к вере и церковникам со своим отношением к деньгам и банкам. Первые я сердечно люблю, а вторые всегда подозреваю.

Радио прошуршало и начало говорить женским голосом по-казахски.

Художник вернулся, бросил шляпу в кресло с другой стороны прохода. Наверное, из-за того, что под пальто у него была лишь хлопчатобумажная фуфайка с вырезом, он подобрал полы и прямо в пальто и уселся на собственный головной убор. Где он со мной повстречался, художник уже забыл.

— Привет, — сказал он через проход. — Все нормально?

— Спасибо, — сказал я. — Как сам?

— Хреново. Взяли один эстамп… Собирался в Лейпциг, а заработал в Москве только на дорогу обратно. Возвращаюсь с товаром. Погибло все, и кров, и пища… Бессмертие не состоялось…

Он размашисто махнул медвежьей ладонью, зацепил толстенную цепочку с полумесяцем, который взвился и снова лег на жирную грудь в вырезе фуфайки.

Теперь радио говорило по-английски. По причине сильного снегопада машины, поливающие крылья самолетов жидкостью от обледенения, не справлялись с работой, и господ пассажиров просили принять извинения за опоздание с вылетом. Наш капитан, пообещала девица, поторопит аэродромное обслуживание.

— Задерживаемся, — сообщил я художнику в качестве ответной учтивости. Он выгибал позвоночник как скорпион и силился выдернуть задницу из узости между подлокотниками, чтобы извлечь из-под себя шляпу.

— Хреново, — ответил он с кряхтением. — Как сам-то? Нормально?

Я кивнул.

Он вытащил из внутреннего кармана полулитровую фляжку с краснодарским коньяком и ткнул горлышком в мою сторону. Я помотал головой.

— Хреново, — повторил он оценку происходящего. И припал к живительному источнику.

Русский язык на линиях «Эйр Казахстан» был третьим. Стюардесса бойко оповещала на великом и могучем о задержке вылета.

Я умею спать по принуждению. Еще со времен пансионата для детей малоимущих эмигрантов на Бабблингвелл-роуд в Шанхае, где в пустых, без мебели комнатах делать было совершенно нечего. Или спи на полу, или броди по обветшалому зданию, откуда детей спешно разбирали родители, поскольку в город входили бойцы Мао. Из пансионата, кроме способности впадать в сон, я вынес и имя Бэзил вместо Василия… Я представлял себя щенком, которого уносит в море на оторвавшейся льдине в студеную бескрайность. Даже не щенком, потому что собаки умеют плавать… Котенком, который определенно не выплывет, и умрет без свидетелей, не превращаясь в слякотную мумию, слипшуюся с прелыми досками. За стеной пансиона, некогда бывшего католическим монастырем, выкапывали гнилые гробы и сбрасывали с набережной Вампу в воду, кипевшую от жирных карпов…

Я почувствовал, как мягко сдвинулся «Боинг», набирая скорость, вырулил на взлетную полосу, пошел быстрее, меня вдавило в кресло на взлете, и я заснул по-настоящему.

…Наверное, мы давно перелетели через Уральские горы в Азию, когда специальный агент ФБР Николас Боткин, толстый и подвижный, под два метра ростом, читавший на Алексеевских курсах «Теорию и практику идентификации», заговорил со мной голосом Ефима Шлайна. Он объяснял причины, по которым сдавал меня, своего агента, противнику. Предательство, поучал он, представляется позором только любителям. Добровольцам. Энтузиастам. Молодгвардейцам. Профессионалу плевать на моральные оценки. Он, то есть Шлайн-Боткин, обязан выиграть. Это шахматная партия, в которой не выдают только короля. Попался в западню, отдавай любые фигуры, жертвуй без сомнений и угрызений совести, выдавай хоть всех ради спасения короля Шлайна-Боткина. «Разведка не армия, — выкрикнул он свое любимое поучение. Перерыва в боевых действиях не знает, не до гарнизонных вечеринок со стихами «Жди меня» и суворовских застолий с тостами насчет того, что сам погибай, а товарища выручай. Выручать приказано шефа, и только, товарищи обойдутся… Операция продолжается!»

И, тронув меня за плечо, намного тише спросил:

— Вы пересаживаетесь на рейс в Чимкент?

Сон лопнул. Редко, но все же случается, когда возвращаешься к реальной жизни с удовольствием.

Из полумрака салона возникло расплывчатое лицо третьего или какого там по счету пилота, которого используют на побегушках. Он повторил вопрос.

— Нет. Я выхожу в Алматы, — ответил я.

— Мне сказали, кто-то сидящий здесь, у прохода. Вы — художник?

— Сосед. Вот этот.

— Проснитесь, — сказал ему пилот.