Комплекс Ромео - Андрей Донцов

Как и вся псевдоинтеллигентная питерская прослойка, смотревшая сей шедевр в пору не окрепших от сексуального тренинга жизненных функций, наш параноик когда—то давно испытал от фильма громадное потрясение. Долгие сцены удушения партнера он еще мог простить главной героине, но вот проступок в финале – ни за что. Он пропустил обидный гол на последних минутах и посвятил всю свою карьеру тому, чтобы отыграться.

Он долго готовил ответный удар женской половине человечества. Готовил публику для этого удара, поступательно и верно.

На четыре номера растянулся репортаж о потрошителе, убивающем проституток и вырезающем у них половые органы. Первые три номера мы с Сашкой привычно кувыркались в лужах крови, меняя парики и костюмы. На последнюю серию я был вызван один.

Такое уже бывало и раньше. Мы подумали, что ради успокоения питерских домохозяек будет фотографироваться арест.

Не тут—то было. Маньяк до сих пор разгуливает по Санкт—Петербургу в окрестностях Летнего сада и Марсова поля. Женщины, читающие журнал, по—прежнему должны были волноваться за самое святое.

Последняя фотосессия была посвящена торжеству идиотизма и олицетворяла собой ответный удар зарвавшемуся японскому классику и всей женской половине.

«Радуйся! У тебя в кармане вагина! Да не улыбайся, с вагиной в кармане так не улыбаются! Мне нужен бешеный восторг! Животный восторг!»

Не самая простая актерская задача. Но я был по—настоящему счастлив в то время и справился с ней. Я прыгал как бешеный и кричал: «Сто вагин! Теперь ровно сто вагин!»

– Да! Да! – орал вместе со мной гроза журналистского цеха. – Сто вагин! Двести вагин! Тысяча вагин!

И щелкал, щелкал пенисообразным объективом своего фотоаппарата. Эту фотографию я всегда ношу с собой. Я сжег почти все ее снимки. Но на этой фотографии есть нечто большее: там запечатлено, как я выхожу из простой пи—терской парадной на Малом проспекте Петроградской стороны, и у меня настроение человека, у которого в кармане частичка счастья, моего тогдашнего счастья, которое казалось вечным и незыблемым.

На столе у журналиста лежала огромная рукопись – я впервые видел такую здоровую по объему рукопись с броским названием, вырезанным из куска тетрадки в клетку. «Соси, пока не отвалится…» – было нашкрябано почерком то ли ребенка, только—только научившегося писать, то ли идиота, писать разучившегося. На первой же странице, пока Терминатор в больших очках сливал фотки на компьютер и топал по редакции в поисках моего гонорара, я насчитал восемь словосочетаний «опять расстегнула ширинку» и «снова с радостью достала бесконечно огромный фаллос Тимура». Что и говорить, мы с Сашкой были подходящей иллюстрацией к его творчеству.

В тот день, как и во все остальные дни нашей безоглядной и безрассудной любви, я был особенно счастлив. Нам продлили учебу на год. Тогда это было модно в нашем вузе. Когда мастера видели, что на курсе могут выйти хорошие спектакли, они не спешили делиться своим богатством с профессиональными театрами. Или не торопились, чтобы атмосфера подлинного творчества, создаваемая ими на курсе, не прекратила навсегда свое существование, разрушаемая жалким, циничным и озлобленным ничтожеством, царившим в большинстве «больших настоящих театров».

Я не расстроился, в отличие от однокурсников, спешивших к успеху и славе. Мне подарили еще год счастья в виде комнаты в общаге на Опочинина, репетиций в коллективе, в котором зарождались и уже давно воспринимались как неизбежный факт наши с Джульеттой отношения.

Даже сама мысль, что нам нужно будет решать, где и как мы будем жить, приводила в замешательство. Вариант обитания в родительских квартирах я не рассматривал. Кто—то еще будет находиться в квартире, в которой с утра до вечера занимаются любовью? Бред. Тогда мне так казалось.

Солнце в четвертый раз по—новой небо красит,

Но мы не спим. Нас от любви колбасит!

Колбаса – любовь! С. Шнуров

Именно тогда в Питере я и изобрел способ поддержания состояния гармонии и борьбы с приступами агрессии, довольно часто наступавшими во время обыкновенных бытовых неурядиц. Мне нельзя было отвлекаться на суету этого мира. Мы готовили себя для совершенно другой жизни. Способ был очень действенным: ситуация, вызывающая у меня раздражение, должна быть немедленно описана в японском пятистишии танка.

Например, контролеры, так невыносимо мучившие меня в российской действительности своим господством над окружающим миром… Я смоделировал ситуацию гнева и тут же переложил на стихи:

Рожа противная,

Проверив билеты,

Хамит пассажирам

На задней подножке.

Час пик.

Все. Агрессии и след простыл. Ибо минутная сосредоточенность, требующая перебора неких удаленных от ситуации гнева струн души, делает вас спокойным.

Меня не должно отвлекать то, что происходит вокруг. Вне зависимости от того, нравится это мне или нет… Не должно…

Питер. Малый драматический театр – Театр Европы.

Двадцать четыре с половиной месяца до приезда Брата—Которого—Нет

Мы смотрели «Бесов» Достоевского в додинском театре. В четвертый раз. Семь с лишним часов с двумя перерывами.

Сцена, где у Шатова рождался ребенок, игралась Власовым так, что нам сиюсекундно захотелось зачать ребенка. Броситься на пол и заняться любовью без презерватива прямо в проходе уютного театрального зала. Чтобы через девять месяцев испытать подобные чувства. «Рождение нового человека». Было такое ощущение, что у артиста в данный момент на самом деле рожает жена.

– Девочка… – шепнула мне она, держа мою руку своей теплой родной ладонью. – У нас будет девочка.

Почему я ей тогда верил…

– Веселитесь, Арина Прохоровна… Это великая радость… – с идиотски блаженным видом пролепетал Шатов, просиявший после двух слов Marie о ребенке.

– Какая такая у вас там великая радость? – веселилась Арина Прохоровна, суетясь, прибираясь и работая как каторжная.

– Тайна появления нового существа, великая тайна и необъяснимая, Арина Прохоровна, и как жаль, что вы этого не понимаете!

Шатов бормотал бессвязно, чадно и восторженно. Как будто что—то шаталось в его голове и само собою, без воли его, выливалось из души.

– Было двое, и вдруг третий человек, новый дух, цельный, законченный, как не бывает от рук человеческих; новая мысль и новая любовь, даже страшно… И нет ничего выше на свете!

Я был зачарован этим отрывком. Такие роли можно сыграть, только пережив подобное лично.

Наверное, это наиважнейшее из всех совместных переживаний, выделенных на долю мужчины и женщины. И это чувство почему—то доставляло огромную радость. Мы шли молча, взявшись за руки, по улице Рубинштейна, затем поворачивали на Невский и останавливались у «Гостинки». Думали об одном и том же.