Ги де Мопассан - Анри Труайя

Ги не испытывал ни малейшей нежности к усопшему, которого мало знал, а к отцу относился со снисхождением с примесью презрения. Только мать вызывала в нем глубокие чувства. Она скромно жила на полагавшееся ей пособие в 1600 франков ежегодно и на небольшие нерегулярные доходы от сдачи жилья. Уверенная в судьбе Ги, пристроенного на службу в министерство, она была разочарована своим младшим, Эрве, которого находила ветреным, бестолковым, пугливым, да и вообще немного недоумком. Его интересуют лишь оружие да растения. Куда можно определить такого? Да вот и Ги начинает жаловаться. «Я чувствую себя таким потерянным, таким осиротелым и деморализованным (выделено в тексте. – Прим. пер.), что вынужден просить тебя написать хоть несколько ободряющих страниц, – пишет он родительнице. – Я опасаюсь наступающей зимы, чувствую свое одиночество, и мои долгие одинокие вечера подчас ужасны. Когда я сижу один за столом с горящей передо мной печальной лампой, то переживаю такие минуты отчаяния, что не знаю больше, к кому броситься». И тем не менее добавляет: «Я только что написал, чтобы немного развлечься, вещицу в духе „Понедельничных рассказов“. Посылаю ее тебе; она, конечно, без всяких претензий, поскольку написана за каких-нибудь четверть часа. Попрошу тебя, однако, возвратить мне рукопись, чтобы я мог использовать ее в дальнейшем». Позже Ги будет настаивать: «Постарайся найти мне сюжеты для новелл. Днем, в министерстве, я мог бы над ними немного работать. Ведь по вечерам я пишу стихи, которые пытаюсь тиснуть в каком-нибудь журнале» (письмо к матери от 30 октября 1874 г.).

Однако, по большому счету, им овладел вкус к прозе. По совету Флобера он пытается писать с силою, точностью и сдержанностью. Но его привлекает фантастический элемент. Первый рассказ – «Рука трупа» – был вдохновлен визитом к Пауэлу и Суинберну. Этот маленький мрачный текст, созданный под очевидным влиянием Жерара де Нерваля, Гофмана и Эдгара По, очаровал двух лучших друзей автора – Робера Пеншона по прозвищу Ля-Ток и Леона Фонтена по прозвищу Пти-Блё. Кузен Леона Фонтена руководил изданием «L’Almanach lorrain de Pont-à-Mous-son», и публикация «Руки трупа» на страницах этой безвестной провинциальной брошюры не заставила себя ждать. Рассказ был подписан псевдонимом «Жозеф Прюнье». В первый раз увидев себя напечатанным, Ги ликовал. Не начало ли это литературной карьеры по образцу его дядюшки Альфреда? Что подумает о том Флобер? Этот последний, прочтя «Руку трупа», скорчил гримасу: романтизм дешевого пошиба. Взволнованная Лора обратилась к нему с вопросом: «Как ты думаешь, может Ги покинуть министерство и посвятить себя словесности?» Несмотря на то что ему очень не хотелось принимать у себя мамашу своего подопечного, Флобер все же буркнул в ответ: «Еще нет. Не будем делать из него неудачника».[22]

Узнав о таком вердикте, Ги был, конечно же, удручен, но не замедлил отреагировать. Уязвленный страстью к сочинительству, он был настроен упорствовать и вскоре выдал более длинную и более запутанную повесть, в которой фарс соприкасается с мистерией: «Доктор Гераклиус Глосс». Эта история выводит на чистую воду тщету скверно усвоенных знаний, дурно переваренных философий. Тема, дорогая сердцу Флобера. Но вот в восемнадцатой главе доктор, входя к себе в кабинет, оказывается лицом к лицу со своим двойником: «Доктор понял, что если этот его двойник вернется, если эти два Гераклиуса глянут друг другу в глаза, тот из них, кто в это мгновенье дрожал всею своею кожей, падет, точно сраженный молнией, перед своим двойником». Это навязчивое преследование вторым «я» было хорошо знакомо дядюшке Ги, Альфреду ле Пуатевену. Как и Флоберу. Все же Ги не станет публиковать своего «Доктора Гераклиуса Глосса». Следуя рекомендациям мэтра из Круассе, молодой автор решил подождать, пока достигнет мастерства стиля и мысли, чтобы совершить бурное вхождение в мир словесности. Поддерживаемый этой надеждой, он упорно ищет другие сюжеты для новелл. Несколько таких сюжетов сообщила ему Лора, и он тщательно записал их – могут пригодиться.

…По истечении двух блаженных недель в Этрета под крылышком у мамаши Ги вновь оказывается в затхлой атмосфере министерства, пропитанной пылью и запахом бумаг. «Да было ли такое, что я поехал в Этрета и пробыл там полмесяца? – пишет он Лоре. – Мне кажется, что я вовсе не покидал министерства и что я по-прежнему жду отпуска, окончившегося сегодня утром… И, конечно, очень часто, в течение бесконечных зимних вечеров, когда я один буду работать в своей комнате, мне будет мерещиться, как ты сидишь на низеньком стульчике и устремляешь взор на огонь, подобно людям, уносящимся мыслями далеко-далеко… Небо совсем голубое, и все же я никогда не ощущал так явственно, как сегодня, разницу между светом в Этрета и светом в Париже; мне кажется, что я ничего не вижу, как будто у меня пелена на глазах…О, как хорошо бы искупаться в море! Повсюду ужасная вонь; я нахожу, что навозная куча твоего мясника воистину ароматна по сравнению с парижскими улицами. Мой шеф ворчлив как никогда. Такой брюзга!..Сейчас половина пятого; я пришел в контору только в полдень, а мне кажется, что я нахожусь здесь взаперти уже по крайней мере часов десять» (письмо от 3 сентября 1875 г.).

Чтобы хоть ненадолго позабыть о конторе, Ги не знал лучшего средства, чем длинные пешие прогулки по предместьям. 18 сентября 1875 года они с приятелем, художником Масом, слывшим неутомимым ходоком, отправились в Шев-рёз и заночевали там. Вставши в пять утра, два закадычных друга осмотрели руины замка, затем отправились в долину Сернэ, полюбовались прудом с поросшими камышом берегами, затем прошагали три лье вдоль реки, наблюдая за змеями, которые стремительно уползали прочь при их приближении, заморили червячка купленными по дороге колбасой, ветчиной, сыром и двумя фунтами хлеба и продолжили путь, минуя Оффаржи и Трапп, к другому, Сен-Кантенскому пруду, служившему пристанищем водяным курочкам, которых караулили охотники. Ги был так счастлив, что вырвался на раздолье природы, что совсем не чувствовал усталости. Пот струился градом по его запыленному лицу, стекая в бороду, которую он отращивал забавы ради. Ги радовался как ребенок, дыша вольным воздухом во всю силу своих легких. Он чувствовал себя свободным, как бродяга. Возможно ли такое, что назавтра ему вновь придется встретиться со своими печальными коллегами по министерству? «Мы достигли Версаля, затем – Пор-Марли и, наконец, Шату в половине десятого вечера, – пишет он матери. – Мы шагали с пяти часов утра и проделали пятнадцать лье, или, если тебе угодно, шестьдесят километров, около семидесяти тысяч шагов. Наши ноги были совершенно расквашены» (письмо от 20 сентября 1875 г.).

Все же эти подвиги в области пешего туризма не могли заменить Ги того опьянения, которое приносят прогулки на лодке и купание. Обуреваемый мыслями о воде, он завершает свое письмо ламентациями, явившимися из глубин детства: «Как хорошо было бы выкупаться в море!.. Много ли еще народу в Этрета?» (там же).

[23]

Этрета, о вершина счастья! Как только у Ги оставалось в кармане лишних четыре су, он устремлялся туда, чтобы глотнуть свежего воздуха. Как служащий Морского министерства он имел право покупать железнодорожные билеты всего только за четверть от обыкновенного тарифа. Но, как правило, дни отдыха бывали слишком кратки, а финансы распевали такие романсы, что он не в состоянии был позволить себе даже льготный проезд. Тогда он утешался тем, что проводил вторую половину субботы и воскресенье на берегах Сены. За неимением морской воды удовольствуемся и речной! Загородная местность с ее пашнями и пастбищами начиналась для Мопассана уже за чертою парижских укреплений. Аньер, Аржантей, Шату, Буживаль, Пуасси были свидетелями тому, как он, загорелый, расправлял широкие плечи, возжаждав купания и катания на лодке. Прибыв на место, он мыл свое суденышко, спускал его на воду и с истым сладострастьем налегал на весла, слушая плеск волн о борта посудины, вдыхая запах тины; ему забавно смотреть, как разбегаются в разные стороны крысы, прячась в камышах. Во время этих тихих прогулок он питает иллюзию, что берет реванш за городскую сутолоку. Он так страшится тесноты, так ненавидит толпу, что эти часы уединения видятся ему необходимыми для физического и морального равновесия. Он совершает прогулки по реке даже ночью в надежде восстановить силы. «Катаюсь на лодке и купаюсь, опять купаюсь и снова сажусь в лодку, – пишет он матери. – Крысы и лягушки так привыкли к моему появлению в любой час ночи в лодке с фонарем на носу, что непременно являются меня приветствовать» (письмо от 29 июля 1875 г.).