Роскошь - Виктор Ерофеев

Не знаю, сколько людей во мне объяснилось в любви, но в стране, где не было ни кафе, ни нормальных гостиниц, я была местом, где нестыдно. Сколько раз меня замечали где-нибудь на опушке леса с надышанными стеклами! Да, я небольшая машина, но у меня удобно раскладываются сидения, и если приноровиться — здесь можно заниматься любовью. Осторожно, не то женские каблуки порвут обивку моего потолка, так однажды и случилось, но все-таки трахаться подано! Отвезя своих возлюбленных за город, хозяева Лад любили их не на природе с комарам и кровососами, впивающимися им в интим, а в салоне под музыку — и крики их оргазма слышны мне до сих пор. Как и крики младенцев, которых они потом забирали из родильных домов.

И вы хотите сказать, что я не чудо?

Ах, уже не хотите?

Ну, тогда поехали кататься. Не обращайте внимания на мои морщинки. Это — морщинки радости. Сегодня у меня прекрасное настроение.

2003 год

Виктор Владимирович Ерофеев

В старый Сульц я приехал около трех часов дня, когда французы, закончив свой «второй завтрак», выходят из ресторанов с деревянной зубочисткой в зубах. В отличие от Оберне или Кольмара, Сульц — полумертвый, захолустный и весьма бедный эльзасский городишко. Когда я припарковывал свой новенький серебристый «Ауди» с немецким номером на центральной площади возле невзрачной католической церкви, ища себе место среди французских малолитражек, я поймал завистливые взгляды местной общественности.

— Где здесь у вас музей Дантеса? — спросил я у одного из этих завистников с крупнососудистым носом любителя сухих вин.

Он неприветливо махнул мне рукой в правильном направлении. Через пять минут я уже входил в музей, чувствуя на себя сверлящие взгляды двух французских девчонок, которые ели на лавке мороженое, широко расставив ноги в синих гольфах. Купив у какой-то чернявой сотрудницы довольно дорогой билет, я вскоре убедился, что музей лишь отчасти имеет отношение к Дантесу. На первой этаже размещалось краеведение, на третьем — какая-то израильская выставка, куда я не пошел, но второй занимал Дантес со своим семейством.

В глаза сразу бросился непропорционально большой портрет баронессы де Геккерн Дантес, урожденной Екатерины Гончаровой, в бальном платье с лорнеткой, выполненный посредственным художником Анри Бельцом в 1841 году. Тут же было сказано, что она вышла за Дантеса 10 января 1837 года. Пушкин стрелялся с ним в разгар его медового месяца. Судя по портрету, Екатерина была малосимпатичной длинноносой брюнеткой с жидкими волосами. Правда, к ее портрету с плохо удавшимися мастеру руками Бельц пририсовал довольно пышные груди, но тем не менее вид у Екатерины был потерянный и неопределенный, а в глазах стоял вопрос: что я тут делаю? Отпусти такую Екатерину на сегодняшний коктебельский пляж в бикини, она так бы и просидела весь отпуск одна, романтически глазея на залив, если бы не местный златозубый татарин-джигит, который, выпив предварительно коктейль «Мечта татарина» (равные доли водки и белого портвейна), наверно, пришел бы в восторг от ее бледной северной кожи. Рядом с портретом тяжело стояла прислоненная к стене надгробная мраморная плита Екатерины Гончаровой, сильно потрескавшаяся и как будто совсем ненужная, что несколько обеспокоило меня: казалось, Судный День уже прошел, и мертвецы повылезли из могил. Я невольно оглянулся в поисках ответа, и сейчас же на меня выплыла чернявая сотрудница музея, самым подозрительным образом похожая на Екатерину Николаевну.

— Провести с вами экскурсию?

— Бесплатно? — буркнул я.

— Вы — русский?

— С чего вы взяли?

— Вы похожи на Пушкина.

— Чем это я на него похож?

— У вас выразительный взгляд.

— Не замечал.

— Все русские похожи на Пушкина.

— Я, пожалуй, сам тут похожу.

Жорж Дантес был представлен в двух видах. Лестным молодым профилем из театра теней, который, будучи глубоко черным, отражал его роль в русской культуре. Второе изображение Дантеса было фотографическим. Боже, в старости Дантес был вылитый Тургенев!

— Не правда ли, он похож на Тургенева, а само его имя напоминает Данте? — снова раздался голос чернявой сотрудницы.

— У вас тут все на кого-то похожи, — недовольно промолвил я.

Она восприняла мои слова как приглашение к разговору.

— А вот копия анонимного письма, дающего Пушкину право быть полноценным членом, а также историографом общества рогоносцев.

В той же витрине было почему-то выставлено французское издание «Гаврилиады» 1924 года, единственная книга Пушкина на весь музей, и я невольно вспомнил строку из нее, подрывающую основы Церкви:

Зевеса нет. Мы сделались умнее..

— Намек?

— Барон был благочестив. Пушкин — единственный человек, которого он убил. Не исключено, что барон оказался орудием Провидения. У меня есть доказательство, что Пушкин был ему за это благодарен.

— Что вы несете! — не выдержал я. — Я приехал сюда неслучайно. У меня задание от моей интеллигентной мамы плюнуть на могилу Дантеса.

— Я приду плюнуть на ваши могилы, — подхватила, смеясь, сотрудница музея.

— Кладбище скоро закроется. Надо спешить.

Я посмотрел на две известные цветные литографии Пушкина, висящие возле портрета Екатерины Гончаровой, незаметно подмигнул им и двинулся к выходу. На лестнице она остановила меня.

— Напишите что-нибудь в книгу отзывов.

Я отказался, но, подумав, не спеша написал на чистой странице большими буквами:

— Сука!

— Сука! — с радостным акцентом прочла она по-русски. — Благодаря русским туристам мы здесь стали учить русский язык. Вы посмотрите, что они пишут.

Я не был оригинален. Альбом был полон русским негодованием. «Возмущены до глубины души Вашим преступным выстрелом!», — писали студенты Архангельского университета. «Позор убийце нашего всего!» — смоленский поэт-концептуалист. «Зачем?» — общество «Франция — Россия». Помимо многочисленных «сук!» там были еще «блядь!», «пидор!», «козел!» и даже «фашист!».

Воодушевленные, мы вышли из музея и пошли к моей машине.

— Русских туристов с каждым годом все больше и больше. Как будто открылся шлюз. Едут целыми автобусами. Гуляют в ресторанах, читают Пушкина наизусть. Это способствует процветанию нашего Сульца, и сейчас мы думаем стать городами-побратимами со Псковом или с заповедником в Михайловском.

— Не дождетесь, — сказал я.

— Дождемся, — оптимистически кивнула она.

— Как вас зовут? Аньес? Прекрасно, Аньес, — сказал я, — русский народ, как видите, ненавидит Дантеса.

— Благодаря этому он, наверно, самый известный француз в России, вместе с Александром Дюма. Представьте себе, если бы вы убили на честной дуэли Луи Арагона, вы бы тоже прославились во Франции.