Гигиена убийцы. Ртуть - Амели Нотомб

– Я зол? Вы с ума сошли. За восемьдесят три года своей жизни я не встречал другого такого неимоверно доброго человека, как я. Я просто чудовищно добр – добр до того, что, встреть я сам себя, меня бы стошнило.

– Вы говорите не всерьез.

– Ну знаете! Назовите мне хоть одного человека если не добрее (это невозможно по определению), то хотя бы такого же доброго, как я.

– Ну… да первый встречный.

– Первый встречный? То есть вы. Я правильно понял? С вами не соскучишься.

– Я или кто угодно.

– Оставьте в покое «кого угодно», вы его не знаете. Говорите за себя. На каком основании вы смеете утверждать, что так же добры, как я?

– На основании того, что это совершенно очевидно.

– Ясно. Я так и думал, никаких доводов у вас нет.

– В конце концов, господин Тах, может, хватит зарываться? Я слушал ваши беседы с двумя предыдущими журналистами. Даже не знай я о вас ничего, только из этих интервью мог бы сделать однозначные выводы. Вы будете отрицать, что измывались над беднягами?

– Наглая ложь! Это они надо мной измывались!

– Может быть, вам неизвестно, что оба тяжко хворают, после того как встретились с вами?

– Post hoc ergo propter hoc[3], вы хотите сказать? Нельзя так произвольно устанавливать причинно-следственные связи, юноша! Один захворал, перебрав «Порто-флипа». Вы, надеюсь, не будете утверждать, что это я его споил? Другой пристал как банный лист, чтобы я – против своего желания, заметьте, – отчитался о своем питании. Если он оказался слаб и не выдержал подробностей, разве это моя вина? Могу добавить, что эти двое вели себя со мной непозволительно дерзко. О, я-то сносил все с кротостью агнца на жертвенном алтаре. А вот им пришлось пострадать. Видите, все написано в Евангелии: Христос сказал, что люди злые и мстительные вредят в первую голову себе. Вот отчего мучаются ваши коллеги.

– Господин Тах, положа руку на сердце: вы держите меня за дурака?

– Естественно.

– Спасибо за откровенность.

– Не за что, я вообще не умею лгать. Кстати, не понимаю, зачем вы задали мне вопрос, заранее зная ответ: вы молоды, а я не стал от вас скрывать, что думаю о молодежи.

– Раз уж мы к этому вернулись, вам не кажется, что вы судите о молодежи несколько огульно? Нельзя всех валить в одну кучу.

– Согласен. Иные молодые люди не красивы и не проворны. Вот вы, например, – не знаю, насколько вы проворны, но не красивы точно.

– Спасибо. А глупость и злоба, значит, свойственны всем молодым людям до единого?

– Я знал только одно исключение – себя.

– Каким вы были в двадцать лет?

– Таким же. Только мог ходить. В остальном я практически не изменился. Уже тогда я был безволосым, жирным, непостижимым, гениальным, чрезмерно добрым, безобразным, исключительно умным, одиноким, уже тогда любил поесть и курил.

– Иными словами, вы никогда не были молоды.

– Одно удовольствие слушать вас, просто энциклопедия общих мест. Я готов ответить: «Да, я никогда не был молод», при одном непременном условии: оговорите, когда будете кропать статью, что это ваше выражение. Иначе читатели подумают, будто Претекстат Тах докатился до терминологии бульварного чтива.

– Обязательно уточню. А теперь, если не возражаете, объясните мне, пожалуйста, почему вы считаете себя добрым, – с конкретными примерами, если можно.

– До чего мне нравится ваше «если можно»! Вы-то ведь не верите в мою доброту, а?

– «Верить» – немного не то слово. «Вообразить» будет уместнее.

– Скажите на милость! Что ж, юноша, попытайтесь вообразить, какую я прожил жизнь: то было самопожертвование длиной в восемьдесят три года. Сравните-ка с жертвой Христа! Мои страсти продолжались на полвека дольше. А в самом скором времени меня ждет куда более эффектный апофеоз, он будет длительнее, изысканнее и, может быть, даже мучительнее: агония, которая оставит на моей бренной плоти славные стигматы синдрома Эльзенвиверплаца. Я прекрасно отношусь к Всевышнему, но Ему при всем желании не удалось бы умереть от рака хрящей.

– И что же из этого следует?

– Как это – что следует? Загнуться на кресте, что было в те времена самым обычным делом, или от редчайшего синдрома – по-вашему, нет разницы?

– Смерть – она и есть смерть.

– Боже мой! Вы хоть понимаете, какую нелепицу записал сейчас ваш диктофон? И ваши коллеги это услышат! Бедный мой друг, не хотел бы я быть на вашем месте. «Смерть – она и есть смерть»! По доброте своей я разрешаю вам это стереть.

– Ни в коем случае, господин Тах: я действительно так думаю.

– Знаете ли вы, что я не перестаю вам изумляться? Такой недалекий ум редко встретишь. Вас следовало бы перевести в отдел сообщений о задавленных собаках: выучите собачий язык и поспрашивайте издыхающих животных. Я думаю, и они предпочли бы умереть от редкой болезни.

– Господин Тах, вам случается разговаривать с людьми в другом тоне или вы умеете только оскорблять?

– Я никого не оскорбляю, милостивый государь, я ставлю диагноз. Кстати, вы, полагаю, не прочли ни одной моей книги?

– Ошибаетесь.

– Как? Не может быть! Ни по повадке, ни по манерам вы не похожи на моего читателя. Это ложь.

– Это чистая правда. Я прочел только один ваш роман, зато от корки до корки, я даже перечитал его, и он произвел на меня неизгладимое впечатление.

– Вы, наверно, меня с кем-то путаете.

– Разве можно с чем-то спутать такую книгу, как «Поруганная честь между мировыми войнами»? Поверьте, она меня глубоко потрясла.

– Потрясла! Потрясла! Можно подумать, я пишу, чтобы потрясать людей! Если бы вы прочли эту книгу не по диагонали – а скорее всего, вы именно так и сделали, – если бы вы прочли ее, как следует ее читать, нутром – да есть ли оно у вас? – то вы бы сблевали.

– В вашем произведении действительно есть определенная рвотная эстетика…

– Рвотная эстетика! Нет, я сейчас зарыдаю!

– Так вот, возвращаясь к тому, о чем мы говорили, я готов утверждать, что не знаю другой книги, которая так дышала бы злобой.

– Именно. Вы требовали доказательств моей доброты – вот вам самое очевидное. Это понимал Селин, писавший в предисловиях, что на создание книг, отравленных ядом бескорыстной доброты, его подвигла непреодолимая приязнь к своим гонителям. Вот она, истинная любовь!

– Это перебор, вы не находите?

– Перебор? У Селина? От души вам советую, сотрите это.

– И все-таки, эта невыносимая, исполненная злобы сцена с глухонемой женщиной – чувствуется, что вы писали ее с наслаждением.