Брик-лейн - Моника Али

— Как говорит Юм, — сказал Шану, — ааакх, аакха.

Он приготовился. Сначала заговорил по-английски, потом поморщился:

— Не так уж просто перевести. Но я попытаюсь: «Все объекты, доступные человеческому разуму или исследованию, по природе своей могут быть разделены на два вида, а именно: на отношения между идеями и факты»[7]. Да, вот так, мне кажется, лучше всего. Первый вид, то есть отношения между идеями, он иллюстрирует примерами из геометрии и арифметики. «В суждении «трижды пять равно половине тридцати» выражается отношение между данными числами». Успеваешь? «Пусть в природе никогда бы не существовало ни одного круга или треугольника, и все-таки истины, доказанные Евклидом, навсегда сохранили бы свою достоверность и очевидность». Ты меня слушаешь? Не волнуйся насчет круга и треугольника. Они из других его примеров. Сейчас, сейчас, я уже перехожу к делу. «Факты, составляющие второй вид объектов человеческого разума, удостоверяются иным способом, и, как бы велика ни была для нас очевидность их истины, она иного рода, чем предыдущая». И здесь он приводит, на мой взгляд, великолепный пример. «Суждение солнце завтра не взойдет столь же ясно и столь же мало заключает в себе противоречие, как и утверждение, что оно взойдет». Поняла? Два равнозначных объекта человеческого сомнения, а ты спрашиваешь меня, хорошо ли желтое с розовым? Что мне ответить? Могу сказать, что хорошо, могу сказать, что плохо, и все равно не ошибусь.

Он остановился, с улыбкой глядя на Назнин. А она — на него в ожидании ответа.

— Материал ничего, хотя мне все равно.

Он рассмеялся и вошел в магазин. Вернулся со свертком ткани.

— Курс по основам современной философии. Очень интересная точка зрения. Вот твое сари.

Ночью Назнин лежала рядом с храпящим мужем и думала: кем он работает, что вопрос о восходе или невосходе солнца так серьезно обсуждается? Если ему надо заучивать такие слова, чтобы продвинуться, то кем же он работает? Он служит в районном совете. Это еще можно понять. Но на просьбу объяснить, чем конкретно занимается, Шану дает такой обстоятельный ответ, что Назнин теряется. Хоть она и понимает отдельные слова, но они так переплетаются между собой, что либо размывается общее значение, либо она становится в тупик. Она вспоминала слова Шану насчет солнца и размышляла, что он имел в виду. Если завтра солнце не взойдет, это будет выше понимания всех людей, кроме Бога. Утверждение, что солнце взойдет и не взойдет, — противоречивое утверждение. «Точно так же я говорю, что кровать слишком мягкая, что меня на ней подбрасывает, и я всю ночь ворочаюсь, а Шану говорит, что она совсем не мягкая, и тут же засыпает. В таком случае мы оба по-своему правы насчет кровати, но не насчет солнца. Да и вообще, зачем об этом думать? Скорей бы заснуть, скорей бы заснуть, скорей бы заснуть». И она уплывала туда, где бы хотела оказаться, — в Гурипур чертить в грязи буквы палочкой, а шестилетняя Хасина скачет вокруг. В Гурипуре, в ее мечтах, она всегда девочка, и Хасине всегда шесть лет. Мама бранится и обнимает их, от нее пахнет так сладко, как пахнет пенка на молоке, когда оно весь день кипит с сахаром. Папа на чоки, поет и хлопает. Зовет их к себе, сажает на колени, потом отсылает, поцеловав на прощание и пощекотав бородой. Они гуляют вокруг озера, смотрят, как рыбаки тащат большие сети с серебристой рыбой, на их мускулистые руки, ноги, грудь. Проснувшись, Назнин думала: «Я знаю, чего пожелала бы». Знала она не место, куда хотела бы попасть, а время. И хоть сейчас бы загадала, но ведь такое не сбудется.

Из дому Назнин выходила не часто.

— Зачем тебе на улицу? — спрашивал Шану. — Если ты выйдешь, десять человек скажут: «Я видел, как она идет по улице». И я себя буду чувствовать дураком. Я не против, чтобы ты выходила, но ведь эти люди такие невежи. Что уж тут поделаешь?

Назнин молчала в ответ.

— К тому же я приношу из магазина все, что тебе нужно. Все, что хочешь, стоит только попросить.

Назнин молчала в ответ.

— Я тебе ничего не запрещаю. Я живу по законам западного мира. Тебе повезло, что ты вышла замуж за образованного человека. Очень крупно повезло.

Она продолжала делать что-нибудь по дому.

— Да, кстати, живи ты в Бангладеш, тоже бы сидела дома. Переехав сюда, ты ничего не потеряла, а, наоборот, расширила горизонт.

Назнин вырезала омертвевшую плоть вокруг его мозолей. Старалась не промахнуться бритвой.

Дни побежали легче, чем вначале. «Нужно ждать» — так всегда говорила мама. Назнин ждала, вот они и побежали легче. Если бы еще не беспокойство за Хасину, она сказала бы, что спокойна. «Ты просто жди, а там посмотрим, это все, что в наших силах». Как часто слышала Назнин эти слова. Мама всегда с этими словами вытирала слезы. При плохом урожае, после болезни собственной матери, при угрозе наводнений, когда папа куда-то исчезал и несколько дней не появлялся. Она плакала, потому что ей хотелось плакать, но принимала все, что надо было принять. «Твоя мать — святая женщина», — повторял отец. Потом мама умерла и своей смертью доказала непредсказуемость и неуправляемость жизни.

Нашла ее Мамтаз. Мама склонилась над корзинами с рисом в кладовой, сердце ее насквозь пронзил гарпун.

— Она упала, — вспоминала Мамтаз, — и гарпун ее удержал. Как будто… Как будто она продолжала падать.

На похоронах Мамтаз сказала:

— Ваша мать была в своем лучшем сари. Наверное, это хорошо, как вам кажется?

После траура папа снова женился. Новая жена появилась внезапно, ниоткуда, и папа сказал:

— Это ваша новая мама.

Через четыре недели новая мама исчезла так же внезапно. О ней больше никогда не вспоминали.

— Ваша мама была в своем лучшем сари, — говорила Мамтаз, — это странно. В тот день ничего особенного не намечалось.

И с тех пор никогда не разговаривала с папой, во всяком случае, Назнин не видела. Тетя всегда выбирала для Назнин и Хасины самые лучшие кусочки мяса.

Постоянно их целовала, даже когда им уже было четырнадцать и двенадцать. И говорила о маме, снова и снова, словно можно было что-то изменить этими разговорами.

— Я не знаю, что там делали эти гарпуны, зачем их воткнули в пол. Они очень опасно стояли.

Хасина всегда убегала, когда Мамтаз начинала рассказывать, но Назнин оставалась и слушала.

Разия переехала в «Роузмид», двумя этажами ниже дамы с татуировками. Жизнь совсем наладилась. Разия познакомила ее с другими бенгальскими женами. Иногда они заходили к Назнин, пили чай. Назнин нравились эти сборища, но Шану о них она, как правило, не рассказывала. Но больше всего ей нравилось общаться с Разией. Во время короткого путешествия через двор Назнин здоровалась с новыми знакомыми. Кивала мужчине в пиджаке и шортах, который перенес инсульт; он распахивал дверь каждый раз, когда она проходила по полутемному коридору. Улыбалась бенгальским девочкам, которые на лестнице громко болтали о мальчиках и при ее появлении тут же смолкали. Опускала взгляд, проходя мимо молодых бенгальцев у подножия лестницы, они поправляли волосы, курили или неожиданно и громко вскрикивали, голоса их отскакивали от бетонной раковины здания и сыпались на нее, как фейерверк. Летними вечерами они стояли возле мусорных контейнеров и играли с железными крышками, которые должны были прикрывать контейнеры. Парни грохотали этими крышками, били их ногами, и, по всей видимости, им нравилось это нехитрое занятие. Назнин не смотрела на них в упор, но вели они себя уважительно, уступали ей дорогу и говорили: «Салам».